— Оль? Детка, ты там?

— Да-да. Одну минуту, Лешка. Я сейчас освобожусь.

— Ты, — он останавливается на мгновение — по-видимому, сейчас очень тщательно подбирает подходящие слова, — плохо себя чувствуешь, душа моя? Выйди, будь добра. Слышишь?

— Одну минуту.

Мне кажется, я слышу, как он сопит и дышит, нервничает и барабанит пальцами по слишком тонкому деревянному полотну. Мне кранты! Это вот оно! Но я ничего не понимаю, мы ведь предохранялись каждый раз. В этом точно нет моей вины. Я попросила и даже нагло настояла на презервативах, а он не отказал. Ни разу! Возможно, это произошло тогда, когда мы были в душе? Господи, как было хорошо! Тогда и произошел один-единственный незащищенный раз. И вот, пожалуйста, «Климова», греби девятимесячные, впоследствии пожизненные, последствия!

— Оль, я тебя прошу. Выйди ко мне, пожалуйста. Нам надо поговорить. Сколько можно прятаться? Считаю до трех. Если ты не откроешь, я разнесу к чертям эту хлипкую конструкцию. Перестань, в конце концов, от меня закрываться. Ей-богу, надоело. Поверь, я это сделаю. Раз…

Щелчок замка, и я с пресным безразличным видом, опущенными глазами и влажными губами выползаю на свет Божий. Вот оно, явление задроченной беременной проблемы пред светлы очи святого Великолепного Смирнова Алексея!

— Ты заболела, одалиска?

— С чего ты взял? Нет, слава Богу. Со мной все хорошо.

Он осторожно берет меня за руку и гладит каждый палец, при этом приседает и заглядывает в лицо:

— Не ешь совсем, сидишь подолгу в ванной комнате, по ночам немного стонешь…

— Я от наслаждения. Ты очень чуткий и эмоциональный…

— Перестань. Что у тебя болит? — он разворачивается, руки не отпуская, тянет меня на кухню. — Иди сюда, поговорим. Тебя тошнит. Я ведь не глухой, не маленький и не мальчик. Ты…

— Тебе уже пора, Леша.

— Подождут.

Он суетится взглядом по пространству, ногой цепляет барный стул и, обхватив меня за талию, легко приподнимает и сверху на него усаживает.

— Сидеть-не двигаться! Кому говорю?

Пытаюсь развернуться, но его приказ не обсуждается.

— Тебя ребята ждут, Алеша. Крестины все-таки. Полгода крошке, а вы все никак не соберетесь.

— Не страшно. Можно и в четырнадцать лет детеныша-крысеныша озвездить, я в эти монастырские сроки и обычаи вообще не верю, — он выставляет свои руки по обеим сторонам от меня и полосует объект внезапного допроса сканирующим взглядом. — Я буду говорить, а ты исправь меня или дополни там, где я провалюсь или невзначай что-то пропущу и не замечу. Хорошо?

Утвердительно киваю.

— Тебя тошнит, ты перестала есть, по крайней мере, от завтрака отказываешься, ты плачешь, скручиваешься в бублик по ночам от боли, у тебя больной и жалкий вид, а по моим тактильным ощущениям грудь стала больше. Это клево! Но! Теперь мой заготовленный вопрос. Ты беременна, Оля?

Ошибочный вывод, об этом слишком рано говорить. Нам просто надо разбежаться, Алешка, и у меня на этой почве очередной психический приход! Срок подошел, а тело мне сигнализирует, что не стоит чересчур затягивать и надо начинать прощаться, пока не стало слишком поздно. Только для меня! Только и исключительно! Вот, что все это означает, а не то, что ты нарисовал. Не то! Это так называемая ложная посылка. Твоя мама точно знает, что это такое, а ты слегка ошибся, Алексей!

— С чего ты взял? Мы ведь всегда предохранялись. Нет-нет, ты сделал ложный вывод, поставил мне неправильный диагноз.

По-моему, он меня совсем не слышит.

— Я ведь четко обрисовал твои симптомы? — прищуривается и приближается ко мне лицом. — Ничего как будто не забыл? Что теперь нужно делать? Что ты хочешь? Чем я могу тебе помочь?

«Помочь». «Что нужно делать». «Что я хочу». Я все сделаю сама, Алешка! Ты только не сопротивляйся возможному аборту!

— Тебе пора крестить малышку. Максим тебя намеренно убьет, а Надя скроет следы тщательно спланированного преступления…

— Климова! — он повышает голос и очень сильно раздувает ноздри.

Вот это да! Громко и даже по фамилии.

— Я здорова, Алексей. Все нормально, правда-правда. В конце концов, беременность, если это она, конечно, — не приговор, не инвалидность, не болезнь и не супер-пупер состояние. Но, — замечаю, как он гордо задирает нос и растягивает рот в сияющей улыбке, — это точно не она, Лешка. Женщины всегда очень четко ощущают такое скользкое физиологическое положение. Для нас с тобой, это — простой, некачественный, несвежий молочный продукт, грязные овощи и фрукты, и как итог, мое отравление и вынужденное пищевое воздержание.

— У тебя болит шрам, — глотает, подбородком и глазами указывает на точное месторасположение нестираемой жуткой памяти, — от аппендицита.

Я сильно отрицательно мотаю головой.

— Оль, болит. Я знаю, потому что ты громко стонешь, если я нечаянно его ночью задеваю. Это ведь, — я вижу, как он смущается, и все равно, преодолевая неудобства, продолжает, — так не должно быть. Надо показаться врачу…

— Девчушка ждет, Смирнов! Не затягивай с этим, — осторожно касаюсь слегка заросшего лица и ногтями нежно скребу мужские скулы. — Тебе пора, а я немного отдохну, полежу и почитаю книгу. Не переживай за меня, не надо.