Сеймовое законодательство, продукт деятельности шляхты, не выработало в это время ничего враждебного еврейству, так как земельная шляхта была тогда связана тесными хозяйственными узами со своими еврейскими арендаторами. Сейм интересовался только суммой уплачиваемых еврейскими общинами податей как важной частью государственного бюджета. В своих ежегодных сессиях сейм определял общую сумму еврейской поголовной подати («погловне жидовске») за данный год в Короне и Литве. Эта сумма возросла за первую половину XVII века с 15 000 злотых до 80 000 для Короны и с 3000 до 120 000 для Литвы. При определении размера поголовной подати сейм то оговаривал, что евреи от прочих налогов освобождаются, то указывал, какие из общих налогов они сверх того должны еще платить. Во всяком случае, из городских сословий евреи были обложены податями больше других. Вместе с тем сейм заботился о нормировании еврейской торговли. Комиссия варшавского сейма выработала в 1643 г. проект нормировки купеческих прибылей по следующим группам: купец-поляк имеет право продавать товар с прибылью в 7%, иностранец — 5%, а еврей — 3%; купцы из каждой группы должны приносить присягу, что они не будут продавать дороже, чем по установленной для их труппы норме прибыли. Авторы проекта исполнили свой патриотический долг, поставив формально иностранных купцов ниже отечественных христианских, а еврейских — еще ниже иностранных, но они не заметили, что оказывают этим евреям большую услугу: продавая товар с меньшей прибылью, т.е. значительно дешевле, купец-еврей мог привлечь к себе больше покупателей и выигрывать на увеличении сбыта то, что терял на размере прибыли, а при таких условиях христианам трудно было конкурировать с евреями. Неизвестно, стал ли проект нормировки прибыли законом, но фактически еврейские торговцы продавали свои товары, а ремесленники — свои изделия гораздо дешевле христианских купцов и мастеров, ибо довольствовались малым, скромнее жили и предпочитали меньший заработок при быстром обороте товаров. Эта оборотливость евреев именно и раздражала христианских конкурентов и заставляла их вести свою «священную войну» во имя Меркурия, замаскированного Христом.

Эта война в городах была в полном разгаре в царствование Владислава IV. Шли непрерывные судебные тяжбы между магистратами и кагалами, между христианским и еврейским городом, непрерывные жалобы королю и сейму с обеих сторон на нарушения договоров или привилегий. В эту цепь судебных и канцелярских процессов вплетались часто звенья инквизиционного ритуального процесса с кровавым финалом. В Кракове евреи, опираясь на данную им королем льготу, отказывались платить «штуковую» пошлину при ввозе каждой головы или «штуки» рогатого скота в город, от которой считали себя свободными наравне со всеми жителями Кракова, а магистрат требовал с них уплаты пошлины. По жалобе евреев, король решил спор в их пользу. Это было в январе 1635 года, а в июне на сцене вдруг появился ритуальный процесс. Католик Петр Юркевич был уличен в краже серебряных сосудов из церкви. На допросе под пыткой он показал, что вместе с сосудами украл и гостию по предложению одного еврея-портного. Стали искать портного, но не нашли: он исчез из Кракова. От кагала потребовали выдачи беглеца, а когда кагал ответил, что не знает его местопребывания, магистрат велел схватить другого еврея и держать его в виде заложника. Толпы мещан собирались под окнами ратуши и грозили избиением евреев, так что еврейские торговцы перестали выходить из своего пригорода Казимежа в город. Так была достигнута ближайшая цель сочиненного процесса, а затем сочинители решили закончить его кровавым эпилогом, но тут дело сорвалось. На рыночной площади, при барабанном бое, было объявлено, что Юркевич приговорен к сожжению на костре, а исчезнувший еврей осужден на то же заочно. Готовясь к смерти, Юркевич признался на исповеди священнику, что ложно оговорил еврея. Священник доложил об этом епископу, и в темницу Юркевича отправилась комиссия для нового допроса. И вот что поведал им осужденный узник: «Ни в какой церкви не крал я сакрамента и Бога своего не продавал, а воровал лишь серебро и другую церковную утварь. Мои прежние показания были даны лишь по совету господ из магистрата... Мне сказали: покажи, что украл сакрамент и продал его еврею, тебе за это ничего не будет, а нам это поможет прогнать евреев из Кракова. Я надеялся таким путем получить свободу, и так как не считал грехом обвинить еврея, показал все, что от меня требовали... Теперь я вижу, что не уйти мне от заслуженной казни, и я не хочу умереть как клеветник, не хочу быть причиной смерти невинного человека, хотя бы то был еврей». Вся эта правдивая исповедь покаявшегося вора не избавила его от казни: решающим моментом в старом судопроизводстве было первоначальное сознание, и Юркевича сожгли на костре. Магистрат же не переставал требовать от кагала розыска мнимого соучастника преступления, еврея-портного. Король приказал, чтобы кагальные старшины дали «очистительную присягу», что они о бегстве портного не знали и этому не содействовали (1636).

Однако трагедия этим не кончилась. Среди суеверных мещан ловкие агитаторы пустили молву, что евреи заколдовали Юркевича и тем вызвали его предсмертную исповедь. Темные личности призывали народ к погрому. Однажды в пятницу (22 мая 1637) в еврейский шинок пришли два студента Краковской академии и выпили, но отказались платить по счету; когда же еврей выбросил их из шинка, они на улице подняли шум и привлекли толпу. Евреи поспешили закрыть свои лавки в центре города и послали в замок воеводы за помощью. Явился отряд солдат, который конвоировал евреев, возвращавшихся на субботу в свой пригород. Так как толпа бросала в солдат камнями, то солдаты начали стрелять и уложили двух студентов. Толпа отступила, но решила отомстить. На следующее утро она с буйными студентами во главе бросилась на тех евреев, которые не успели накануне пробраться в свой квартал и остались в городе. «Бедные евреи, — говорится в послании краковского воеводы к магистрату, — стали убегать в дома и каменицы (принадлежавшие христианам), но мещане не были тронуты их отчаянием, не хотели спрятать их и спасти от смерти, а напротив — еще более возбуждали смуту и содействовали постановке этого печального зрелища (miserabile spectaculum) в столичном городе. Как собак они выгоняли евреев, а буяны подхватывали и тащили их к Висле и Рудаве и бросали в воду». Около сорока евреев было загнано в реку. Семь человек утонули, а остальные обещали креститься, и реформаторский священник взял их к себе [36] . Воевода и кагал довели об этом до сведения короля и сейма, но были ли наказаны зачинщики погрома — неизвестно. Еврейская община установила в память семи мучеников ежегодный траур в субботу перед праздником «Шавуот»: в эту субботу полагалось носить будничную одежду и запрещались праздничные пиры. В кагальной книге («Пинкос») были записаны две молитвы за упокой душ мучеников: «Помяни, Боже, души святых и чистых, убитых и утопленных в воде за святое имя, погибших без всякой вины, по злобе гоев. Убиты семеро мучеников в день субботний перед Шавуот, 29 Ияра 5397 года. Они скрывались в домах гоев от проклятых злодеев, но те, узнав об этом, вытащили их из домов, жестоко истязали, а затем поволокли к пруду и утопили. Бог да отомстит за них и пусть души их будут связаны в узле вечной жизни».

В тридцатые годы XVII века в Польше свирепствовала какая-то эпидемия ритуальных процессов. Где-то темные силы ковали отравленное оружие против нелюбимого народа. Юркевич на исповеди открыл тайну фабрикации процессов о гостиях в недрах магистратов. Католическое духовенство искуснее хранило свой секрет фабрикации святых младенцев, «замученных евреями», но последствия таких процессов часто раскрывали и побудительную их причину. В 1636 году пропал в Люблине пятилетний христианский мальчик Матиашек, и вскоре тело его было найдено в болоте близ еврейских домов, куда оно, по-видимому, было подброшено злоумышленниками. Люблинский трибунал, разобрав дело и не найдя никаких улик против евреев, освободил подозреваемых после того, как они дали «очистительную присягу» в том, что они к убийству непричастны. Этот исход дела крайне огорчил люблинских священников и монахов кармелитского ордена, вероятных организаторов дела. И через несколько недель возникает другое дело. К немецкому лекарю или «хирургу» Смиту обратился за врачебной помощью кармелитский монах Павел, и немец сделал ему кровопускание — обычный врачебный прием того времени; при этом присутствовал, или помогал лекарю в качестве фельдшера, еврей Марк (Мордехай). Монах немедленно донес своей братии, что евреи заманили его, немец резал ему бритвой тело и вскрывал жилы, из которых текла кровь, а еврей собирал эту кровь в сосуды, произнося шепотом какие-то чародейские слова. Начался допрос под пыткой, и у несчастного еврея вырвали «сознание». Он был казнен четвертованием. Монахи торжествовали: теперь, по их мнению, подтвердилась и виновность евреев в убийстве мальчика Матиашки. Тело «замученного» ребенка было помещено в Бернардинской церкви в Люблине, темный народ стал ходить на поклонение «чудотворным мощам», прибыль жрецов церкви возросла. А евреи оплакивали в синагогах память мученика, «рабби Мордехая бен-Мейра».

Через три года такое же событие произошло в городе Ленчице. Двое старост синагоги, «школьники» Меир и Лазар, судились сначала в городском суде, а потом в трибунале по обвинению в убийстве христианского ребенка из соседнего села Комажице. Здесь роль лжесвидетеля взял на себя нищий старец Томаш, который под пыткой показал, будто сам продал евреям похищенного им мальчика. Напрасно ленчицкий староста протестовал против нарушения закона, по которому еврейские уголовные дела подлежат только воеводскому суду при участии королевских комиссаров; трибунал разобрал дело во второй инстанции и вынес такой приговор: хотя подсудимые евреи не сознались в преступлении даже под пыткой, однако, принимая во внимание другие однородные дела и то, что на трупе ребенка оказалось больше ста ран и уколов, можно «весьма правдоподобно, хотя и не с очевидностью» заключить, что убийство совершено евреями, а потому названные школьники подлежат смертной казни. Скоро страшная казнь совершилась: тела двух мучеников были разрублены на части, которые были воткнуты на колья на перекрестках дорог (1639). Результат кровавого дела бросает яркий свет на его происхождение: после приговора трибунала в новом Бернардинском костеле в Ленчице появился гробик с останками якобы замученного младенца, при гробике — металлическая доска с описанием события, а на стене церкви — картина, изображающая, как евреи выцеживают кровь из тела ребенка. С тех пор Ленчицкий костел приобрел славу во всем округе и вплоть до новейшего времени посещался ежегодно толпами богомольцев, приходивших на поклон к святому гробику.

Цель мещанства во всей этой травле была в значительной мере достигнута. Начавшийся еще при Сигизмунде III отлив евреев из городов в деревни особенно усилился при Владиславе IV. Терроризуемые в городах, торговцы идут в деревню на аренду имений и различных статей сельского хозяйства. Растет класс деревенских евреев, занимающих положение посредников между землевладельцами и земледельцами, а вместе с тем классовый антагонизм переносится из города в деревню. Во второй четверти XVII века таких переселенцев особенно привлекала русская деревня на Украине: в Киевщине, Подолии и Волыни, где польские помещики всецело отдавали свои имения с крепостными крестьянами в распоряжение своих управляющих и арендаторов. Богатые паны и даже церковные сановники весьма охотно отдавали свои имения в аренду евреям. Варшавский церковный синод резко осудил поведение тех епископов, которые этим «дают иноверцам власть над своими крепостными христианами», вопреки каноническим предписаниям (1643), но церковные магнаты обращали мало внимания на каноны, когда дело касалось прибыли. Таким образом, еврей, избавившийся от враждебного мещанина, стал лицом к лицу с крестьянином, или, точнее, — между крестьянином и эксплуатировавшим его труд паном. Создавались новые очаги экономической борьбы. Возникали поводы для столкновений на новой почве, где хозяйственный антагонизм классов осложнялся еще национально-религиозным антагонизмом между тремя группами населения: поляками, русскими и евреями. В царствование Владислава IV в общественной атмосфере чувствовалось уже приближение грозы, того кризиса, который в 1648 году потряс основы польского государства и произвел наибольшие опустошения в жизни польского еврейства.

Характерная для того исторического периода тяга на Восток выразилась в том, что и в самой Польше среди евреев усилилось переселенческое движение в соседние области Московской Руси. Торговые сношения Польши и Литвы с Московским государством должны были проложить путь еврейским купцам в эту страну, которая больше всего нуждалась в притоке сил для своего экономического оживления. Но на этом пути стояла преграда: китайская стена, отделявшая Московию от всей культурной Европы. Московские люди XVI века боялись иноземцев и иноверцев вообще, но сугубо боялись евреев. На Руси еще памятна была «ересь жидовствующих», наведшая страх на православных людей в конце XV и начале XVI века (см. том II, § 65). На еврея смотрели как на странствующего антихриста, его считали «чернокнижником», колдуном, совратителем, перед ним испытывали суеверный страх. Посол московского великого князя Василия III, отправленный в 1526 году к римскому папе, сказал итальянскому ученому Павлу Иовию следующее: «Мы, русские люди, больше всего боимся людей иудейского племени и не пускаем их в пределы своей страны: ведь они недавно научили турок владеть огнестрельным оружием». Модное тогда обвинение евреев (испанских изгнанников) в союзе с врагами христианского мира, турками, вероятно, порождало много нелепых толков и в Москве. Все эти предрассудки делали невозможным постоянное жительство евреев в Московском государстве, но не могли препятствовать временному приезду туда еврейских купцов по торговым делам из соседней Литвы и Польши. Купцы «ходили с товарами» в Москву через Новгород или через Смоленск, который до 1514 года входил в состав Великого Княжества Литовского. Путь был не безопасен, пограничные жители нередко грабили проезжих купцов, а в самой Москве власти притесняли их или отбирали их товары в моменты столкновений между Русью и Польшей. Неоднократно польским королям приходилось заступаться за своих еврейских подданных, приезжавших по делам в Москву, и просить великих князей не давать их в обиду. Короли ссылались на «перемирные грамоты» (мирные договоры), обеспечивавшие свободный приезд польско-литовских купцов в Москву.

До середины XVI века эти договоры кое-как соблюдались, и евреям приходилось терпеть только те неудобства временного пребывания в полуварварской стране, какие испытывали и христианские гости из Польши и Литвы. Но при Иване Грозном положение изменилось. Царь питал суеверную ненависть к евреям и решил вовсе не пускать их в Москву. Когда группа еврейских купцов из Литвы прибыла в Москву, их арестовали и товары отобрали. Евреи пожаловались Сигизмунду-Августу, и либеральный король написал царю горячее письмо в защиту попранных прав своих подданных (1550): «Многократно чинят нам докуку (докучают жалобами) подданные наши евреи, купцы нашего великого княжества Литовского, говоря, что ты не пускаешь наших купцов-евреев с товарами в твое государство, а некоторых велел задержать и товары их забрать. Вследствие этого они перестали ездить в твое государство, что ведет к великой обиде и ущербу для них и немалым убыткам по части взимания пошлин для нашей казны. А между тем в наших перемирных грамотах написано, что наши купцы могут ездить с товарами в твою Московскую землю, а твои в наши земли, — что мы с нашей стороны твердо соблюдаем. Поэтому, брат наш, прикажи, чтобы нашим евреям-купцам не запрещали так же свободно ходить в твое государство с товарами своими, как другие купцы наши и твои ходят по нашему и твоему государствам». На это убедительное письмо царь Иван Грозный ответил окриком деспота: «А что ты нам писал, чтобы мы жидам твоим позволили ездить в наши государства по старине, то мы тебе неоднократно писали о том раньше, извещая тебя о лихих делах от жидов, как они наших людей от христианства отводили, отравные зелья (лекарственные травы) в наше государство привозили и многие пакости людям нашим делали. И тебе, брату нашему, непригоже много писать о них, слыша про такие их злые дела. Ведь и в других государствах, где бы ни жили жиды, много зла от них делалось, и за такие дела они из тех стран высланы, а иные и смерти преданы. Мы никак не можем велеть жидам ездить в наши государства, ибо не хотим здесь видеть никакого лиха, а хотим, чтобы Бог дал моим людям в моем государстве жить в тишине без всякого смущения. А тебе, брат наш, не следовало впредь писать нам о жидах».