Вой такой был, что стена не спасла от него, не уберегла, даже дрогнула, кажется.

Устя ничего сделать не могла, она палочками паука держала крепко-крепко, словно могла эта тварь упасть и сбежать… а может, и могла, кто ж его знает? Корчился он ровно как живой.

А Борис к глазку прильнул.

И…что тут скажешь-то?

Марина на полу билась, выгибалась, служанки в стороны разлетелись, по стенам жались… царица то дугой изгибалась, то по полу каталась, выла жутко, на губах алая пена выступила… стража двери отворила, да и замерли на пороге. А как тут быть, когда царица?

Она ж… ее ж… вот как тут схватить-то?

Наконец вчетвером одолели, к полу прижали, а тут и Боре на плечо рука легкая легла.

— Догорело.

— Устя… она это?

— Она. Поспешать тебе надобно, Боря.

— Куда?

— Меня проводить и к себе бежать бегом. Сейчас к тебе кинутся, о Марине расскажут…

Борис только за голову схватился. Он и не подумал о таком-то… да и как тут подумаешь?

— Устя… да, конечно. Пойдем, провожу я тебя, и приду завтра, так же, вечером.

Устинья кивнула и молча за ним поспешила. И как же благодарен Борис ей был за это молчание! Никаких слов ему слышать не хотелось.

Пусть жена давно изменяла, пусть давно из него силу пила, да он-то об этом только сейчас узнал! И с этим жить предстояло, сколь отмерено.

Уже перед дверью потайной Устинья к царю повернулась, руку ему на плечо положила.

— Не вини себя. Чтобы ведьму распознать надо или святым — или волхвом быть, а никто другой не справится, другого она оборотает, да и погонять будет.

— Устя…

— Уж ты поверь мне. Тут любой бы поддался. Не себя вини — того, кто тебя к ней привел, а может, и он не знал. Ведьмы… они хорошо прячутся, дано им такое, не то б давно их перебили.

На миг пальцы на его плече сжались — и Устя в комнату свою скользнула.

Борис за ней дверь закрыл — и на секунду слабости одолеть себя, наружу показаться позволил. Пока не видит никто, к стене прислонился, простонал глухо.

Маринушка!

За что?!

Ведьма?

Так-то оно так, а никто ее не заставлял Борису вредить. Ему самому, лично. Допустим, надобно ей силу из людей пить. Но ему она в любви клялась…

Никогда Борис никому в том не признается, но Марину он казнить будет не за ведьмовство, а за обман. За ложь в глаза. За любовь притворную…

Остальное уже потом.

Успел Борис вовремя. В дверь крестовой комнаты стучали уже, пока еще робко, нерешительно, чай государь тут не баб валяет, он молится!

Потом сильнее застучали, но Борис уж отряхнулся, волосы пригладил, дверь открыл.

— Боярин Пущин? Что случилось, Егор Иваныч?

— Не вели казнить, государь, а только беда у нас.

— Какая?

— С царицей неладное.

Боря кивнул, не замечая взгляда удивленного. Боярин Егор не такой реакции ждал. Да скажи ему еще месяц назад, что у царицы хоть ноготок сломался — царь бы огневался, к жене бегом побежал. А сейчас едва идет, спокойно так, вразвалочку…

Неужто повезло им?

Разлюбил царь свою рунайку?

Боярин Пущин еще с отцом Бориса дружил, самого царя несмышленышем помнил. И любил, чего уж там! Как мог, так и заботился о Борисе, и рунайку его терпеть не мог!

Приползла, гадина, обволокла, отравила… и ведь не вырезать ее, не выгнать… хорошо еще сам боярин при царе остался. А могла бы и его выжить, тварь ползучая.

Но Марина неглупа была. Понимала, если всех подряд выживать, кому она не по душе, палаты опустеют. Так что боярин при царе как мог, так и служил.

Все понимал, бесился, Борису помогал, как мог, молился, чтобы государь в разум пришел — услышал Господь молитвы его?

Неуж повезло им? Так он и еще попросит у Бога, есть ему о чем!

Господи, помоги! Хоть бы эта гадина подохла, пока он за царем ходил!

Царица на кровати лежала, белая, белее простыней, только косы черные выделяются, и родинка приметная. Даже губы, кажется, и те побелели.

Борис рядом присел, руки царицы коснулся.

— Маринушка?

Глаза открылись, огромные, лихорадочные…

— Боря! Плохо мне!

— Что не так, Маринушка?

Царю даже любопытно было, что Марина скажет.

— Боренька, извести меня хотят. Порчу наводят!