К 1920 году во всех губернских городах появились центры юных техников и рационализаторов. Молодёжь не просто училась, она соревновалась, изобретала, моделировала. Некоторые из этих проектов были взяты на вооружение армией и промышленностью.

Параллельно я добился подписания научного соглашения с Японией и Францией, позволившего обмениваться преподавателями, учебными программами и лабораторным оборудованием. Это усилило авторитет Империи и открыло путь к созданию евразийской академической зоны влияния. Но не забыли мы и о сельских школах. По моему распоряжению были разработаны мобильные школы-кареты, которые могли путешествовать между деревнями в отдалённых районах — от Архангельска до Семиречья. Учителя в этих школах получали двойное жалование и звание «Наставник Империи», что возвращало в профессию лучших выпускников университетов. Впервые деревенский мальчик из Ярославской глубинки мог мечтать стать архитектором, а девочка из Тобольска — химиком.

В заключение года я получил доклад министра просвещения, где говорилось:

«За один год грамотность в возрастной группе 8–15 выросла с 47% до 65%, а спрос на места в гимназиях впервые превысил предложение в два раза.»

Я смотрел в окно на снежную Москву и думал: мы сеем не зерно — мы сеем судьбу. И эта судьба росла.

В начале 1919 года я подписал указ о создании Императорского института стратегического мышления, призванного готовить управленцев нового поколения — людей, способных видеть мир не через призму чиновничьей рутины, а как шахматную доску, где каждая фигура — это регион, народ, интерес. Этот институт стал мозговым центром реформ — именно там родились идеи по будущей дигитализации архивов, внедрению механизированных производств и даже по созданию автономных учебных комплексов в отдалённых районах Сибири. Одновременно с этим мы начали масштабную кампанию по реабилитации учительского труда. Прежняя практика — когда преподаватель жил впроголодь и был посмешищем в обществе — была прекращена. В новой Империи учитель приравнивался к офицеру. Он имел право на пенсию, на казённую квартиру и даже на ежегодную научную стажировку. Чтобы вдохновить общество, я лично выступал перед студентами, приезжал без предупреждения в школы, беседовал с детьми, слушал их сочинения. Один мальчик в Нижнем Новгороде — запомнил до сих пор — закончил своё сочинение словами:

«Если Император хочет, чтобы мы думали — значит, он верит, что будущее за нами.»

Эти слова я приказал выгравировать на мраморной плите у входа в Императорскую академию образования.

К 1921 году образование стало не просто реформой — оно стало идеологическим стержнем новой России. Газеты писали не о дуэлях и скандалах, а о достижениях лицеев, о спорах между философами, о научных диспутах, проходивших в провинциальных клубах. Изменялась вся атмосфера страны. В школах звучала не только арифметика, но и цель:

Служить Отечеству умом.

Оставался лишь один вопрос — как сделать так, чтобы эта просвещённая Россия навсегда отказалась от фанатизма, невежества и радикализма. Ответ требовал не только слов, но и системных решений, которые уже зрели в недрах Императорского Совета.

Просвещённая Империя росла и крепла. Но чем светлее становились улицы нового государства, тем глубже уходили в тень те, кто не смог – или не захотел – принять перемены. Петроград, ставший символом преобразований, одновременно оказался и центром подземного недовольства. За мраморными фасадами университетов, за шумом типографий и книготорговли начали сгущаться тени старого мира: революционеры в новых масках, бывшие офицеры, лишённые влияния, чиновники, уволенные за коррупцию.

В январе 1922 года Императорская разведка перехватила закодированную телеграмму, отправленную с квартиры на Литейном проспекте. Подпись – «Огненный Серп» - была знаком для тех, кто ещё помнил подпольные кружки времён 1905 года. Только теперь эти кружки превратились в нечто гораздо более опасное: конспиративную сеть, объединяющую остатки боевых дружин, агентов Коминтерна и зарубежных агитаторов. В докладе на моём столе значилось:

“Цель группы – физическое устранение Императора и восстановление ‘народного правления’. Планируется организация вооружённого выступления в Петрограде, приуроченного к открытию весенней парламентской сессии.”

Я не стал звать министров. Я позвал лишь трёх людей:

– генерала Чернова, главу Императорской службы безопасности;

– графа Курлова, куратора тайной полиции;

– и, наконец, таинственного полковника с южным акцентом, известного в узком кругу как «Скиф».

Мы работали трое суток. Каждый адрес был проверен, каждое имя – перепроверено. Операция получила кодовое имя: «Белый гром».

В ночь с 24 на 25 марта были одновременно взяты под контроль:

– типография подпольной газеты «Новая Заря»,

– склад оружия в районе Нарвской заставы,

– квартира Якова Блинова – бывшего эсера, ныне главного координатора ячейки.

Но самое неожиданное нас ждало в подвале бывшего доходного дома на Песках. Там находится самодельный радиопередатчик, связанный с приёмником в Вене. И именно оттуда передавались указания. Мы были на шаг от международного заговора. Среди арестованных фигурировало имя, которое заставило меня замереть: баронесса Мария фон Рихтер. Когда-то – гостья при императорском дворе, теперь – связной между берлинским штабом анархистов и петроградскими заговорщиками.

– Так значит, война ещё не окончена, - тихо сказал я, глядя в окно на рассвет над Невой. – Только теперь это война за умы и душу России.

Именно тогда я принял решение, которое изменит всю внутреннюю политику Империи. Но для этого мне нужно было отправиться туда, где решаются не только политические, но и духовные судьбы народов.

На следующее утро в Императорском дворце собралась чрезвычайная государственная комиссия. Не было ни прессы, ни стенографистов – только глухие стены Зимнего и треск старинных часов.