Именно тогда я начала понимать, что с ней творится. Почувствовала, как этот паразит грызет ее мозг, слышала, как он скрипит по ночам, в тишине моих страхов. Он начинал беспокоить и меня. Можно было притвориться, что ничего не происходит. Но чем больше я узнавала о повседневной жизни одноклассниц, тем больше я начинала от них отдаляться.

Их проблемы казались мне пустяковыми, разочарования – легкими, и я не могла не сгорать от зависти и досады, когда в школьном туалете слышала, как мои сверстницы обсуждают мальчиков, в которых влюблены.

Я становилась побочным эффектом чужой болезни и ничего не могла с этим поделать.

– Я почти уверена, что он мне улыбнулся.

Слова летали пылью в мире, который продолжал двигаться. Мои ноги твердо стояли на бетонном покрытии школьного двора – на сером полотне, которым продолжали любоваться мои мрачные глаза.

– Мирея?

Голос Новы. Я взглянула на ее лицо в редких веснушках, на светлые волосы, схваченные ободком.

– Я говорю, он мне улыбнулся.

– Кто?

– Уэйд… – сказала она и слегка покраснела.

Только что прозвенел звонок с последнего урока, из коридоров до нас долетел гул голосов… противное жужжание.

– Он вредный, Нова.

– Он не вредный, – тихо сказала она, и у нее покраснели уши – это происходило, когда ей было неловко. – Со мной он нормально разговаривает. Он спортсмен, на него постоянно давят…

Быть спортсменом в тринадцать лет – это считалось круто: перспективное будущее в регби, ковровые дорожки, роль капитана и так далее. Мы все наверняка окажемся в одной старшей школе, она единственная в городке, но жизнь, похоже, уже распорядилась, кто будет звездой, а кто – статистом.

Я сдержалась, чтобы не покачать головой, и ее взгляд кольнул меня в висок.

– Придешь ко мне сегодня?

– Сегодня… не смогу.

Я почувствовала на себе ее взгляд как упрек.

– Ты это каждый день говоришь.

В груди что-то съежилось. Ночью у мамы в венах будут цвести цветы, а сердце в который раз разобьется. Не хотелось оставлять ее одну, когда свет в ее глазах начнет мерцать, как перегорающая лампочка.

Я не знала, понимала ли Нова, что со мной происходило, но я боялась слова «да» больше, чем «нет». Мама была самой уязвимой, оголенной стороной моего сердца. Ее осуждение со стороны окружающих вызывало во мне болезненно-острые чувства, которыми было трудно пренебречь.

– Привет, Викандер!

Моя подруга напряглась, когда мимо нас прошел Уэйд с приятелями. Он бросил на Нову взгляд, и она сразу покраснела. Затем парень повернулся ко мне с мерзкой улыбочкой.

– Я видел твою мать вчера, она еле на ногах держалась. Интересно, где она достает дурь, чтобы так кайфовать?

И захихикал, одарив Нову прощальной улыбкой.

Мой кулак сжался так сильно, что ногти чуть ли не проткнули кожу на ладони.

– Мирея… – услышала я ее шепот, прежде чем уйти.

Я не хотела сочувствия и не выносила, когда жалеют того самого человека, которым я восхищалась в детстве. В глубине души я все еще видела ее именно такой – прекрасной в своей прозрачной хрупкости, жертвой самой себя, заколдованным лебедем.

Я обманывала себя, думая, что она с этим справится, а куколка все чаще наполняла ее кровь шепотом – не надо останавливаться, ведь можно спать, не засыпая по-настоящему, пусть с тяжелыми веками и суженными зрачками, но с эйфорией в голове, тем более что можно остановиться, когда захочется, – и мама продолжала жить в иллюзии, будто она не была зависимой, будто потребность не была потребностью, и чувствовала она себя хорошо, даже прекрасно.

А тем временем голод усиливался, она ломала ногти об крышки пузырьков сразу при выходе из аптеки или в машине на светофоре, по дороге домой.

Она пила капли с такой судорожной жадностью, что у нее тряслись пальцы, и в оправдание повторяла себе, что совершить ошибку не так уж и плохо, если мысли в голове распускаются цветочными бутонами.

Теперь она принимала лекарства в любое время дня. Если она не ударялась об острый угол шкафа или как-то по-другому не травмировалась, то растекалась по дивану, словно струя сиропа.

Она бросила выступать. Работа отнимала время у вещества, а оно у мамы было в приоритете, оно стало всем, и мама тоже превращалась в цветок из своего сада – в цветок с вялым стеблем. Я пыталась заставить ее забыть об этой куколке, натянувшей ее нервы до предела, но чем больше я старалась, тем яснее понимала, что паразитка крепко засела в ее теле. Она толкала маму под локоть, чтобы та взяла пузырек, опускала ее ресницы, когда решала ее усыпить. Она заставляла ее пропускать обеды и ужины, потому что сама была зверски голодна. Мама была прекрасной живой марионеткой с лодыжками в синяках.