– Ола!.. – пробормотала она, невнятно произнося звук «л», который она пока не могла выговорить.

Я огляделась, словно загнанная добыча, и она села.

– Нет-нет-нет… – Я протестующе помахала руками. – Не вставай, ложись обратно. Спи!

Она протянула ко мне маленькие ручки, а затем попыталась встать на ножки, чтобы выбраться наружу.

Я запаниковала.

– Ложись! Ложись… на матрасик! – приказала я, подходя к кроватке.

Ее лепет стал более настойчивым, она протянула ко мне раскрытые руки, прося ее выпустить.

– Учки… учки…

Эти жесты требовали контакта, милые глаза, еще влажные от сна, смотрели на меня так, словно не было ничего более естественного и более важного на свете, чем ее желание оказаться у меня на руках. Я нервно потерла подбородок.

– Ладно-ладно, уговорила. Только веди себя хорошо!

Я пожалела об этих словах сразу, как только их произнесла. Олли выжидающе смотрела на меня, растопырив пальчики, а я с опозданием подумала о том, что можно было бы попробовать отвлечь ее этой чертовой музыкальной книжкой и сбежать в гостиную. Может, она не заметила бы…

Наконец я глубоко вздохнула, набралась смелости и неуверенно просунула руки ей под мышки. Олли оказалась довольно тяжеленькой… Убедившись, что держу ее крепко, я подняла ее, как кошку, и опустила на пол. Олли взвизгнула от восторга. Вместо того чтобы согнуть ноги и сесть, она осталась стоять, ухватившись маленькими ручками за рукава моего свитера. Рискуя получить сердечный приступ, я снова подняла ее и, удерживая на вытянутых руках, как горячую картофелину, быстро опустила в манеж, прямо в кучу игрушек.

От напряжения дыхание сбилось.

– Вот так…

Сердце колотилось в груди, на лбу выступила холодная испарина.

Вся эта ситуация меня сильно напрягала.

– М-м-м… – жалобно протянула Олли и шлепнулась на попу.

Эта сетчатая штука определенно была слишком мала для нее, ведь она уже умела ходить.

– Только чур никаких жалоб, – пробормотала я, кое-как возвращая себе самообладание. – А теперь… играй! – как можно более веселым голосом сказала я, ободряюще махнув рукой, но Олли просительно смотрела на меня, свесив ручки с борта, словно арестантка.

Маленькая хитрюга!

Она ждала, что я снова ее возьму, посажу к себе на колени и признаюсь в любви нежным голоском, а когда она поняла, что я не собираюсь ничего этого делать, то взвизгнула и надула губки.

Чудесно…

– Посмотри, какая миленькая, – сказала я, надавив пальцем на плюшевую божью коровку. Ее носик засветился красным, а из пушистого живота вырвалась веселая примитивная песенка. Насупленная Олли недоверчиво посмотрела на игрушку.

– Хочешь… печенье?

Боже, она ведь не собака, а маленькая девочка, которая, возможно, просто хотела внимания, хотела, чтобы я держала ее на руках или отпустила свободно ходить по дому. Хотела всего того, что я не знала, как ей дать.

– Не… – недовольно протянула она. – Не, не, не…

Олли проглотила всхлип, когда я сунула ей в рот соску, висевшую у нее на шее. Смущенное выражение на лице у девочки быстро сменилось хмурым, когда она поняла, что я только что заткнула ей рот, и, прежде чем выплюнуть соску, она посмотрела на меня с неудовольствием и стала похожа на своего брата.

– Зря я взялась за это дело…

Я потерла лоб, сдерживая жест раздражения. Совершенно ясно, что няня из меня никакая. Какого черта я согласилась на эту авантюру? Я села на пол, прислонившись плечом к манежу, а Олли молча наблюдала за мной, пока я подтягивала колени к груди и обнимала их руками.

– Это все твой брат! – выпалила я, подхваченная потоком сознания, которое упрямо искало виноватого в этой ситуации. – Он… он невыносим. Самый настоящий псих. Придурок, каких мало. В нем мало… человеческого, если ты понимаешь, что я имею в виду. И он сводит меня с ума. Клянусь, у меня от него голова идет кругом. И еще он всегда смеется, когда совсем не смешно. Боже, как же я ненавижу эту его ухмылочку. – Я уперлась лбом в колени, не в силах подавить приступ гнева. – Он как будто видит тебя насквозь, видит твою ярость, твой страх или твое отвращение, и это его забавляет. Ему нравится вызывать в людях презрение к себе. Я свидетель. Благодаря этому он, наверное, чувствует себя сильным, даже непобедимым. – Я стукнулась лбом о коленные чашечки, пряча лицо, свое разочарование, стиснутые зубы – все. – А потом он ни с того ни с сего помогает тебе, и ты даже не смеешь сказать за это спасибо, потому что достаточно одного его взгляда, чтобы дать тебе, идиотке, понять, что ему такое даже в голову не пришло бы. Он смотрит на тебя так, что ты чувствуешь себя маленькой девочкой, рассерженной и хрупкой. Он заставляет тебя испытывать… потребность в защите. Ты хочешь знать, что он думает, что он чувствует, потому что он всегда говорит жуткие, неправильные вещи, и делает это намеренно, чтобы казаться мерзавцем, делает это намеренно, чтобы проникнуть туда, куда другим путь закрыт. И он знает, что он тот парень, который сводит тебя с ума, он знает, что он такой же пугающий и непредсказуемый, как пластиковая взрывчатка. Но ему все равно. Он хочет быть именно таким. Единственным, о ком ты никогда не забываешь…

Мой голос, полный чувства, назвать которое вслух было страшно, перешел в отчаянный шепот. Я чувствовала, как вкус этого чувства проникает мне в горло, напитываясь ощущениями, разочарованием и надеждами, а потом растекается по моему сердцу медом. Мне никогда не хватило бы смелости дать ему голос, потому что в словах была беспощадность, которую я сдерживала в себе, даже когда смотрела в бессмысленные, остекленевшие мамины глаза. Но осязать его на кончике языка, ощущать его на нёбе и узнавать его, возможно, еще хуже, чем называть его по имени.