— Эх, сынок, — снисходительно, будто обращался к несмышленому ребенку, сказал Яхья-хан, покачивая головой. — Если бы больной знал, что его исцелит, он не стал бы беспомощно метаться по постели! А мы подобны больному: не знаем бальзама, какой исцелил бы нас от недугов. Что поделаешь?!

— Этот бальзам надо искать, — более уверенно заговорил я. — И его можно найти. Если бы люди боялись штормов, они не выходили бы в открытое море. А жизнь — она подобна морю, да еще и постоянно бурному. И либо учись плавать, либо иди ко дну.

Хайдар-ага поддержал меня:

— Ты прав, сынок, верно говоришь. Горе и радости в жизни перемешаны, и, не познав горя, не будешь знать, что такое счастье.

Опять все умолкли. Яхья-хан опустился на колени. Он снова смотрел на письмо, дрожавшее в его руке, но, кажется, больше не читал его, а просто погрузился в свои думы. Его состояние, его возбуждение и даже резкость тона можно было понять: с двух сторон на человека наваливались тяжкие испытания, с двух сторон на него давили, и он не знал, на чем остановиться: каждое решение таило в себе и надежды и риск…

Яхья-хан был афганцем. Афганцами были и его предки, и он отлично понимал, что всей своей кровью связан с Кабулом. В его окружении тоже все были афганцами — все село. И попытайся он отречься, отколоться от своего народа, не сносить ему головы. Однако же и с юга на него надвигается смертоносный огонь, и если только англичане почувствуют, что взоры Яхья-хана с надеждой обращены на север, этот огонь уже не удастся унять…

Да, положение Яхья-хана было незавидным. И, отлично отдавая себе в этом отчет, Хайдар-ага заговорил:

— Вы, Яхья-хан, оказались между молотом и наковальней. Трудно сказать, какое из двух решений увеличит ваши шансы на жизнь. Но война есть война! И она не обходится без жертв… Не надеетесь же вы вообще избежать бури? Это было бы слишком наивно…

— Да, оказаться над схваткой нам не удастся, об этом мы и не думаем, — твердо, даже жестко ответил хан.

— В таком случае остается лишь выбрать, и безотлагательно: с кем вы?

Хан не ответил. Видно было, как мучительно он колеблется, как боится сказать последнее слово.

И тогда я решил попытаться подтолкнуть его:

— Завтра утром, хан-ага, мы двинемся в путь. У нас нет времени ждать. И хотелось бы к утру получить от вас ответ на письмо сипахсалара.

Хан долго молчал. Глаза его были закрыты. Потом, чуть-чуть приподняв тонкие желтоватые веки, он сказал:

— Ладно, сынок… Завтра утром я скажу свое слово.

2

Я чувствовал такую усталость, что, казалось, не успею лечь, как усну. Но уснуть не мог. Ворочался с боку на бок, преследуемый одним и тем же неразрешимым вопросом: почему Яхья-хан колеблется? Борьба идет за честь нации, судьбы миллионов людей зависят от исхода этой борьбы, так может ли человек считать себя настоящим афганцем, если в столь острый момент не находит в себе мужества встать на защиту с в о е г о народа?!

Я начал сомневаться в искренности Яхья-хана. Быть может, он уже запродал свою душу англичанам? Быть может, уже послал к ним гонца и просто-напросто пытается опутать нас паутиной лжи и лицемерия?

Волна за волной накатывали на меня тревожные подозрения, опасения, вопросы, — какой уж тут сон?!

А Хайдар-ага и Асад, видимо, сумели выключиться из всех этих тревог, потому что оба спали, Хайдар-ага даже похрапывал и я завидовал его глубокому забытью.

Ночами все представляется человеку в особенно мрачных красках и моментами мне казалось, что сейчас распахнется дверь и в комнату ворвется Яхья-хан со своими вооруженными нукерами… Хайдар-ага считал хана особенно опасным не потому, что тот мог перекинуться на сторону англичан, — нет! Яхья-хан, по мнению Хайдара-ага, принадлежал к той категории ханов, которые любыми средствами добивались полной самостоятельности. Они сами хотели стать правителями и во имя достижения этой цели не гнушались ни обманом, ни хитростью, — лишь бы уцелеть в схватке противоборствующих сил. Похоже, и сейчас Яхья-хан надеется, что смертоносная картечь пушек, которые будут бить с обеих сторон, обойдет его стороной?

Измученный сомнениями, домыслами и опасениями, я наконец уснул. Вернее, задремал, и дремота эта была зыбкой, тревожной, чуткой, потому что крик первого же петуха вновь вверг меня в паутину противоречивых, путаных мыслей. Но одна мысль была самой отчетливой и самой навязчивой: что же скажет хан? Неужели действительно он отважится заявить: «Делайте что хотите, но я не стану встревать в борьбу ни на чьей стороне».

И так, и эдак я представлял себе предстоящий разговор с Яхья-ханом, и мне казалось, что время тянется невероятно медленно. Я не ждал от этой встречи ничего путного, просто где-то в глубине души считал, что чем скорее мы узнаем ответ, тем лучше.

Наступал рассвет. Где-то поблизости капризно и требовательно проревел осел. Ему откликнулась собака…

Я сел в своей постели и долго сидел, тяжело раздумывая и не переставая удивляться безмятежному сну Хайдара-ага и Асада. Казалось, им обоим и море по колено. Но я же знал, что это не так!

Тихонько я вышел на улицу, и тут же, словно подстерегал эту минуту, из соседнего дома, покашливая, появился Яхья-хан.

— Ну, как спалось? — доброжелательно улыбаясь, осведомился он.

Я сказал, что ночь прошла прекрасно и поблагодарил хозяина за удобную постель. Сам он показался мне сейчас еще более тщедушным и невзрачным, чем вчера. На продолговатое, морщинистое и поросшее седой щетиной лицо легла какая-то болезненная бледность, усталые глаза отчетливо говорили о ночи, проведенной в тягостных раздумьях, без сна. Даже зрачки словно помутнели, погасли.