Конечно, и джирга не всегда проходит гладко. Иной раз люди одного и того же племени не могут найти общее решение какого-то жизненно важного вопроса и, озлобившись друг на друга, расходятся ни с чем.

Вот и сегодня в воздухе пахло несогласиями и словесными сражениями.

Первым вскочил со своего моста полный человек с угрюмым лицом. Энергично размахивая руками, он раздраженно заговорил:

— Вот вы тут твердите, что сипахсалар призывает нас всех, все наши племена объединиться и выступить против англичан! Легко сказать — объединиться! Мы и сами хотели бы жить мирно, мы избегаем вражды. Масуды? Неужто нам сидеть сложа руки, когда они похищают девушку из нашего племени, растаптывают нашу честь?! Нет уж, этого мы не простим! Мы их проучим, чего бы нам это ни стоило! Мы сперва с ними рассчитаемся, а уж потом об англичанах станем думать, потому что от англичан мы пока худого не видели, а от этих масудов…

— Как это так — худого не видели? — гневно прервал здоровенный мужчина в белой чалме. — Да ты соседа своего спроси, Новруза-ага! Спроси, где его правая рука? Где он ее потерял? (Угрюмый молчал.) Да если опросить всех, кто сюда пришел, — ни одной семьи не найдется, которая не пострадала бы от англичан. И масуды тоже… Не англичане ли сеют между нами рознь, не они ли стараются раздробить нас, разобщить наши племена? Но если мы афганцы — а это так! — мы не можем противостоять Кабулу! Сипахсалар говорит, что нужно прекратить вражду, и он прав! Сперва мы должны объединиться, чтобы всем вместе отвести от народа беду, а уж потом, если придется, займемся своими внутренними распрями.

Я с уважением смотрел на говорящего. Вот ведь он — афганец, и тот тоже афганец, и Яхья-хан — афганец, а у каждого свое на уме и на сердце, и мечта у каждого своя. Теперь оставалось выслушать главное — слово Яхья-хана. Что же скажет он?

Опустив голову, неподвижно, как изваяние, Яхья-хан сидел на сухой траве, и можно было подумать, что он вообще ничего не слышит и ничто его не касается: ни слова первого оратора, ни страстная отповедь, какую дал ему мужчина в белой чалме. А я глядел на него выжидающе и в тайне надеялся, что вот сейчас он встанет и скажет этому, второму: «Молодец! Ты правильно все рассудил!» И тогда вся толпа поддержит Яхья-хана и пойдет туда, куда он ее поведет.

Но нет, напрасно я этого ждал. Он продолжал сидеть, не поднимая своих истонченных желтых век.

Однако у здоровяка в белой чалме нашелся другой защитник — человек лет шестидесяти, низкорослый и узкоплечий, однако же, судя по голосу и жестам, весьма энергичный. Размахивая руками, он заговорил, с язвительной улыбкой глядя на первого оратора:

— Пустые слова ты здесь говорил, сосед! Что это значит — сперва расправиться с масудами? Начать красть их девушек, что ли? Или, может, того хуже — грабить их? Но ведь назавтра же они либо подожгут нас, либо разорят наши жилища, в том числе и твое тоже. Нет, сосед, пустые слова ты говорил, — повторил пожилой мужчина. — Твоими советами беды не отвести…

— А ты? Что ты советуешь? — вскинулся круглолицый бородач. — Может, думаешь, английские пушки слабее масудовых мечей?

— Нет, этого я не думаю, — спокойно возразил коротыш. — Все мы знаем беспощадную мощь английского оружия, все испытали ее на себе — и Новруз-ага, и Ширмамед-ага, и другие… Но слишком уж ты боишься англичан, так боишься, что и о чести позабыть готов! Мне бы твой рост да твой вес — я бы, кажется, один на один пошел на англичан, право слово!

Все рассмеялись, кое-кто выкрикнул «мархаба!», одобряя ядовитую шутку низкорослого мужичка. А сам толстяк только вспотел, потом вспыхнул, потом побледнел, но не сказал ни слова.

И тут Абдул Кудус — старый друг моего деда — встал, мимолетно глянул на меня, потом постоял молча, будто не зная, с чего бы начать свою речь, и вдруг, указав на меня дрожащей, смуглой от солнца и ветров рукой, взволнованно заговорил:

— Я — друг деда этого джигита, Равшана. Мы познакомились в Кабуле как раз в те дни, когда шла кровавая схватка с английским сипахсаларом Рапеткулом… — Старик тяжело вздохнул, горестно покачал головой и продолжил…

Он рассказал о сражении, которое произошло в Кабуле в конце 1879 года, когда в городе бесчинствовали войска генерала Фредерика Робертсона, которого кабульцы называли Рапеткулом. И с каждой фразой голос его набирал силу, в нем звучали и гнев, и горечь, и предостережение…

— Вы не знаете, что там творилось! Нам пришлось вступить в бой с голыми руками, потому что прибыли мы в Кабул вовсе не воевать, мы пришли с караваном. Лишь у некоторых были ружья и мечи, остальным пришлось драться топорами да лопатами. Даже женщины не сидели в своих домах, они забрались на крыши и швыряли в англичан глиняные кувшины и всякую другую домашнюю утварь. В этой схватке никто уже не думал о спасении собственной шкуры, потому что, когда враг топчет твою священную землю, ты, афганец, не можешь смотреть на это со стороны!..

По толпе прокатился гул, многие поддержали старика возгласами одобрения, а он, подняв руку, чтобы восстановить тишину, устремил взор на большую группу молодых парней, стоявших особняком от других, и крикнул:

— Подойди ко мне, Дауд!

Высокий ладный юноша с большими черными глазами, в которых словно полыхало темное пламя, отделился от товарищей и приблизился к старику. Тот положил на его плечо свою легкую, чуть подрагивающую руку и, переводя взгляд с Хайдара-ага на меня и обратно, продолжил: