Пока я раздумывал над этим краем сознания, основное внимание уделял главной задаче — пытался настроить это чёртово меню. Перетаскивал окна, менял прозрачность, пробовал масштабировать, но всё было как в кривом зеркале. Чем больше я пытался разобраться, тем крепче становились подозрения, что моё будущее лишено радужных перспектив. Поправить это или хотя бы прояснить что-то мог только один человек — тот, кто всё это зачем-то придумал. Но где его искать?

Внезапно мои размышления прервал резкий сигнал базера боевой тревоги, раздавшийся где-то в коридоре. Его рёв прозвучал неожиданно и зло, как скрип железо по стеклу, режущий нервы на куски. Такие вот звуки специально ставят на сигналы.

Свет в палате, и без того тусклый, мигнул, а за окном я услышал гул, будто там, во дворе, разом замолотили несколько полевых генераторов, пытаясь удержать электричество в этом богом забытом месте. Я с усилием поднялся с койки, чувствуя, как боль в груди отдалась в каждом суставе. Тело слушалось плохо, но сидеть на месте было ещё хуже. Если это госпиталь, да ещё и военный — а где ещё может стоять базер? — то тревога значит только одно — что-то пошло не так. А на Континенте «не так» обычно означает, что скоро будет много крови.

Я вышел в коридор, придерживаясь за стену, чтобы не рухнуть. Белые стены, такие же стерильные, как в моей палате. По коридору пробегали люди в военной форме, кто-то с оружием, кто-то с медицинскими сумками. Лица у всех были напряжённые и напуганные. Как это часто бывает во время боевых действий, творился форменный бардак.

Я остановил одного солдатика, совсем молодого, с веснушчатым лицом и нервно бегающими глазами. Он попытался прошмыгнуть мимо, но я преградил ему путь, выпрямившись, насколько позволяла боль в груди.

— Эй, боец, стоять, — рявкнул я, сам удивившись, откуда во мне взялся этот командирский тон. — Представься по форме.

Парень замер, явно не ожидая такого напора от меня, и пробормотал, запинаясь:

— Иван Малиновский, панцер-гренадёр… господин офицер.

— Что происходит, Малиновский? — спросил я, стараясь не выдать, как тяжело мне дышать. — Почему тревога?

Он замялся, но под моим взглядом сдался:

— Так… Эвакуация. Японцы прорвали линию фронта. Скоро будут в городе. Всем, кто может держать оружие, приказано прикрыть отход.

Я кивнул, отпуская его. Значит, война. Или что-то похуже. Но размышлять было некогда. Если город скоро станет мясорубкой, оставаться здесь — верная смерть. Я узнал у Малиновского, где выдают оружие, и, собрав волю в кулак, спустился на первый этаж. Каждый шаг отдавался болью в груди, но я заставлял себя двигаться. Лежать на койке и ждать, пока меня прирежут, не в моих правилах, даже если я их толком не помню.

На первом этаже тоже царил хаос, но уже организованный. Солдаты, медсёстры, раненые — все метались, подчиняясь резким командам офицеров. Мне выдали каску, тяжёлый бронежилет, четыре осколочные гранаты и штурмовой крупнокалиберный автомат АШ-12. К нему прилагались четыре магазина боеприпасов. Оружие легло в руки очень удобно, похоже, я был с ним неплохо знаком, хотя я не помнил, держал ли его раньше. Однако пальцы сами знали, как проверить затвор, как вставить магазин. Память тела работала, даже если голова была пуста, как барабан папуаса.

Вместе с другими легкоранеными и бойцами роты прикрытия, я занял позицию в окопах на подступах к госпиталю. Окопы были наскоро вырыты, с укреплёнными мешками с песком бортами, и пахли сырой землёй. На дне чавкала грязь после недавнего дождика. Солдаты вокруг вели себя по-разному: кто-то судорожно курил, выпуская дым через стиснутые зубы, кто-то громко смеялся, но смех был нервным, почти истеричным. Глаза у всех одинаковые — напуганные, даже у тех, кто пытался казаться крутым. Я и сам чувствовал, как внутри всё сжимается, но внешне держался спокойно. Если уж сражаться, то без соплей, пощады и прочих сантиментов.

События развивались стремительно. Потенциально заражённые ещё не начали превращаться в заражённых, а события уже понеслись вскачь.

Бой начался внезапно. Сначала послышался далёкий гул, но скоро он превратился в рёв танковых двигателей на подступах к нашим позициям — японцы шли быстро, нагло и напролом. За танками двигалась пехота, отрывистыми перебежками сокращая дистанцию.

Наши открыли огонь первыми. Из миномёта, установленного где-то за зданием госпиталя, вылетели мины, одна из которых попала в танк, разворотив ему башню. Из-под люка вырвался жирный чёрный дым. Ещё один танк подбили при помощи РПГ — парень с перевязанной рукой в соседнем окопе. Он выстрелил, почти не целясь, но снаряд лёг точно в гусеницу, и боевая машина, крутанувшись, беспомощно замерла. Я заметил второго гранатомётчика, целившегося в замерший танк, но японские танкисты успели сделать выстрел из пушки по окопу грантомётчика. После взрыва на его месте осталась только дымящаяся воронка.

Я вцепился в свой АШ-12, стреляя короткими очередями по пехоте. Пули калибра 12,7 мм рвали плоть на куски, и я видел, как несколько фигур в униформе японцев рухнули на землю, не добежав до наших позиций.

Но враги не отступали и не замедлялись. Потери, казалось, только раззадорили их. Они шли волнами, прикрываясь танками, которые всё ещё двигались вперёд, несмотря на потери.

Появились беспилотники. Один из них, жужжа, завис над нашими окопами, и через миг рядом рванула мина, подняв столб земли и камней. Меня обдало жаром и пылью, а парня, что курил рядом, разорвало пополам. Кровь брызнула на мешки с песком, осколки хлестнули по каске, но я только зубы стиснул плотней и продолжил стрелять.