Ситуация ухудшалась с каждой минутой. Японцы подтянули подкрепления, их танки начали бить прямой наводкой, разрывая наши укрепления. Один из снарядов угодил в здание госпиталя позади, и я услышал, как обрушилась часть стены. Мы держались, но было предельно ясно, что этот бой складывается не в нашу пользу. Каждый выстрел, каждая граната, которую я, выдернув чеку, швырял в сторону врага, просто продлевали нашу агонию. Мы были разменной монетой, предназначенной только для одного — выиграть время для эвакуации. Но сколько мы ещё сможем продержаться? Вопрос оставался открытым, как и моё будущее на этом проклятом Континенте.

Воздух в окопах сделался тяжёлым, пропитанным запахом пороха, солярки и свежей крови. Земля под ногами дрожала от рёва приближающихся танков. Стальные громадины, покрытые следами гари и вмятинами от наших снарядов, катились вперёд с неумолимой яростью, как декларация нашей неминуемой гибели.

Японцы не просто наступали — они перемалывали всё на своём пути. Первый танк, чья башня была чуть повернута влево, словно вынюхивала закопавшихся бойцов, дошёл до линии окопов и, не останавливаясь, начал вдавливать укрепления в землю. Гусеницы ломали сложенные в подобие фортификаций мешки с песком, перетирая их стальными гусеницами в грязь, а ствол пушки, как жало, рыскал из стороны в сторону, готовый изрыгнуть очередную порцию огня и смерти. Я видел, как один из наших, парнишка с перевязанной головой, попытался бросить гранату под гусеницу, но не успел — курсовой пулемёт выпустил длинную очередь, а после танк накатил на него, как каток на асфальт, и я только скрипнул зубами, услышав хруст костей под многотонной машиной.

Второй танк, шедший чуть правее, решил не просто раздавить окоп, а поиграть в карусель. Тяжеленная машина развернулась прямо над нами, крутясь на месте, будто собака, роющая нору. Земля осыпалась, стены окопа обрушились, и я едва успел отскочить к узкому повороту, когда на то место, где я только что сидел, обрушился весь вес земляного откоса. Пыль и мелкие камни посыпались с потолка укрепления, забивая глаза и рот. Я закашлялся, но только крепче стиснул свой АШ-12, понимая, что отступать дальше некуда. Да и не получится. Не дадут нам отступить.

Но не все танки были неуязвимы. Один из них, чуть менее осторожный, подставил корму, проезжая мимо нашего участка. Рядом, в груде обломков, я заметил лежащий РПГ-7, видимо, брошенный кем-то из наших в спешке. Не раздумывая, подхватил его, проверил заряд и, прицелившись, выстрелил прямо в уязвимую заднюю часть. Граната ушла с шипением, и через миг корма танка разлетелась в клочки. Чёрный дым и пламя взметнулись вверх, а машина замерла, будто гигантский зверь, получивший смертельный удар.

Люк открылся, оттуда полезли выжившие японцы, оглушённые, но всё ещё опасные. Их униформа была покрыта копотью, рожи в саже, но в руках были пистолеты-пулемёты. Я не дал им шанса — короткие очереди из АШ-12 срезали их одного за другим, крупнокалиберные пули разорвали плоть, оставив чудовищные раны. Один из японцев успел только поднять руку, будто молил о пощаде, но в этом аду пощады не было ни для кого. Ни для своих, ни, тем более, для чужих.

Однако победа над одним танком ничего не изменила. Вслед за бронёй накатывалась вторая волна — пехота. Они шли плотно, одетые в серо-зелёную униформу, делавшую их похожими на саранчу. Их штурмовые винтовки трещали, прикрывающие пехотинцев беспилотники сбрасывали гранаты, а изредка с вражеских позиций летели снаряды ручных гранатомётов, разрывая остатки наших укреплений. Мы же отбивались, как могли.

Один из наших, здоровяк с обожжённой рукой, вёл огонь из станкового пулемёта, пока не попал под очередь — пули прошили его насквозь, и он рухнул, заливая окоп кровью. Я бросил две оставшиеся гранаты, стараясь попасть в скопления врагов, но их было слишком много. В каждую пядь окопа мы буквально вгрызались зубами, но для японцев это была просто зачистка выживших. Враги двигались безжалостно, их лица — те, что я видел, — не предвещали нам ничего хорошего. В них не было ни страха, ни сомнений, ни жалости — только ярость и решимость уничтожить нас.

Я понял, что оставаться в окопе — самоубийство. Вместе с несколькими бойцами, которые ещё могли двигаться, отступил к пробитому ходу, ведущему в подвал ближайшего дома. Это был двухэтажный остов, давно покинутый, с выбитыми окнами и осыпающейся штукатуркой. В подвале пахло сыростью и смертью, пол был усеян обломками кирпича, а свет пробивался только через узкие щели в стенах. Здесь, в полумраке, мы и засели, пытаясь отдышаться. Я пересчитал оставшихся — шестеро, не считая меня. Лица у всех серые, в грязи и крови, глаза блестят от усталости и страха, но оружия никто не бросил. Я коротко переглянулся с каждым, и без слов стало ясно — беру командование на себя. Не потому, что мне это нужно, а потому, что кто-то должен. Они смотрели на меня с надеждой, смешанной с отчаянием, и я кивнул, принимая эту ношу.

— Принимаю командование на себя. Занять круговую оборону, — сказал я коротко, указывая, где кому занять позицию. — Держим окна и вход. Долго не продержимся, но хоть продадим свои жизни подороже.

И это была правда. Танки снаружи отъехали немного назад, но их пушки уже нацелились на дом. Они ждали только команды, чтобы начать бить прямой наводкой, превращая нас в кровавую кашу, погребённую под этими стенами. Время играло против нас, и выбора почти не оставалось.

И тут, среди затишья перед очередной атакой, я заметил фигуру, идущую к дому под белым флагом. Это был японский боец, невысокий, худощавый, в идеально выглаженной, несмотря на только что отгремевший интенсивный бой, униформе. Его лицо было непроницаемым, как у статуи, а движения — размеренными, будто он прогуливался по парку, а не шёл через поле боя. Я усмехнулся, сплюнув на пол подвала, и пробормотал:

— Ну что, ребят? Сдачу в плен этого красавца не принимаем?

Раздались смешки. Кто-то выкрикнул:

— Пусть катится обратно к своим самураям…

Я оглянулся и увидел сказавшего это бойца. Молодой парень с рваной царапиной на щеке. Однако японец, слышавший весь наш разговор, подойдя ближе, не показал ни тени юмора, раздражения или страха. Он остановился метрах в трёх от входа, подняв белый флаг ещё выше, и заговорил на ломаном русском:

— Вы сражаться храбро. Доблестный императорский силы уважать мужество врага перед превосходящей мощь. Сдавайся. Пленным гарантия жизнь. Вы показать себя достойно, и мы уважать это.