– В ресторанах так шумно, Валери. Особенно по пятницам. Здесь более уютно.

Это была хорошая попытка, но ничто не могло спасти мое достоинство. Во рту у меня был привкус грязи. Я с трудом заставлял себя глотать. Несмотря на все это, мой отец пытался поддерживать светскую беседу, расспрашивая меня о Такер Спрингс, моей работе, друзьях. На какую бы тему мы ни заговаривали, мама продолжала источать презрение.

– И теперь ты учишься играть на пианино!
– с улыбкой сказал папа.
– Это чудесно.

– Это нелепица, вот что это такое, - пробормотала мама.

Мой отец проигнорировал ее.

– Расскажи мне об этой девушке, с которой ты выступаешь на концерте.

Но это было бесполезно. Мои ответы становились все более и более путаными, а язык с каждым тиканьем часов ворочался все тяжелее. Когда они, наконец, встали, чтобы уйти, я чуть не заплакал от облегчения.

– А что, если мы все вместе поедем завтра в центр города?
– спросил папа, стоя в дверях.
– Сначала мы можем пообедать, а потом ты сможешь провести некоторое время, показывая нам окрестности перед концертом.

Это было последнее, что я хотел сделать, но спорить означало бы говорить.

Остался всего один день, сказал я себе. Проведи с ними один день, потом отыграй сольный концерт, а потом они разойдутся по домам, и все будет нормально.

Проблема была в том, что я не знал, что такое норма.

СЛЕДУЮЩЕЕ утро выдалось ясным и пронизывающе холодным. Ясные зимние дни часто были самыми холодными в Колорадо, и этот, казалось, был полон решимости доказать это. Холодный воздух обжигал мои голые щеки, когда я вел родителей через Квартал фонарей.

Я пригласил их пообедать в «Вайб», потому что это был единственный ресторан в округе, с которым я был знаком. Я знал, что моей матери он не понравится, но я не мог придумать ни одного места, которое могло бы ей понравится.

Она огляделась с явным неодобрением.

– Это что, макраме?
– Она с отвращением сморщила нос при виде широких джутовых занавесок, отделявших барную стойку от зоны отдыха.
– Похоже, это здесь с семидесятых годов. Готова поспорить, их никогда не чистили. Только подумай, сколько в них, должно быть, живет пылевых клещей.

– Я бы предпочел не думать ни о чем подобном, - пробормотал мой отец.

Я запинался, делая заказ, чувствуя на себе осуждающий взгляд матери. Мы с отцом почти не разговаривали во время еды, но мама говорила много. Хлеб был слишком сухим, а картошка фри - слишком сырой. В аквариумах плохо пахло, а туалеты были слишком грязными. Так было всю мою жизнь. Моя мать никогда не видела солнца. Она видела только тени, куда бы ни повернулась. После этого снова наступил обманчиво яркий солнечный день.

– В-в-вы должны у-увидеть его ночью, - сказал я им, когда мы шли по Кварталу фонарей.
– Они в-включают все освещение, а в хорошую погоду устраивают бесплатные концерты вон там, в амфитеатре.

– Звучит как пустая трата электричества.

Ее негативу не было конца. Ничто не вызывало у нее одобрения. Когда Эл помахал мне через витрину своего ломбарда, она усмехнулась.

– Какой ужасный маленький магазинчик.

И когда Сет вышел из своей двери, чтобы крикнуть мне вслед: «Предложение остается в силе, Оуэн!», она повернулась ко мне с нескрываемым ужасом.

– Ради бога, Оуэн. Пожалуйста, скажи мне, что ты сейчас не делаешь татуировки.

– Н-н-нет, М-мам. Это был п-п-п…

– Знаешь, в таких местах люди заболевают СПИДом. Одному богу известно, сколько людей они заразили.

– Э-э-э, они не з-з-з... – Они не заражают людей. Вот что я хотел сказать. Они умные. Они осторожные. Их контролируют! Слова скапливались у меня на языке, как вода у плотины, но не могли вырваться на свободу. Не было никакой возможности услышать их без того, чтобы они не наталкивались друг на друга, выставляя меня дураком.

– Не пытайся их защищать, - перебила меня мама.
– Я вижу все радужные флаги в окнах. Я не глупая. Я знаю, что это значит. Здесь живут геи. Я полагаю, если они заболеют СПИДом, это только то, чего они заслуживают.

– З-з-замолчи, мам! Ты н-ничего не знаешь!

– Я знаю, что ты живешь по соседству с тем парнем, который живет внизу. Ты играешь на пианино в его доме. Я не слепая.

– Валери, хватит, - сказал мой отец.

– Это неприлично. Все это. Ты вообще когда-нибудь думаешь о нас? О том, что скажут люди?