Наконец, Мирослава отчётливо поняла смысл сказанного Ингрид: она, как и Александра, цеплялась за жизнь, но совсем не жила.

Мирослава смотрела в лицо самой себе, как и Александра.

Обе женщины это понимали, оттого это и было так больно и неприятно. Как же ей не хотелось осознавать, что эти резкие суждения, самоуверенный вид — её отражение. Мирослава предпочитала всегда думать, что она будет несчастна до тех пор, пока не излечится от «недуга», но что если ей это не удастся? Десять лет она гнала от себя эти мысли, верила в обратное, ведь двадцать, да даже двадцать пять лет — не приговор. В таком возрасте кажется, что времени ещё много. А что, если это было не так? Она вдруг подумала, а что если она хотела излечиться не потому, что так было правильно, а потому что поддалась влиянию чужих суждений и перестала принимать себя? Она верила в то, что женщины могут быть большим, чем только мать и жена, но тогда, почему ей было так тяжело принять то, что она не совсем человек?

Она вдруг поняла, что Александра не сумела принять в себе даже женщину и ощутила привкус земли и крови во рту.

Она не захотела принимать в себе женщину, но обвиняла в этом мужчин. Но так ли они виноваты? Нельзя утверждать об этом наверняка. Но кое-что можно — пока ты продолжаешь думать, что живёшь в мире, где женщинам позволено меньше, чем им положено, то таким этот мир и остаётся.

Стоило просто увереннее носить брюки, высказывать своё мнение, и покидать тех, кто тебе не рад.

В конце концов, Мирослава поднялась со скамьи, поклонилась Александре, которая смотрела мимо неё и поблагодарила за помощь.

Но прежде чем уйти, она извинилась, глядя на прямую, как палка, спину:

— Простите меня за всё сказанное. Я была непозволительно груба.

Александра обернулась и одними губами произнесла:

— Убирайся.

— Конечно, — кивнула Мирослава, но не смогла сдержать рвущуюся наружу мысль. — Это ведь вы сотворили такое со своим лицом?

Ответом ей было молчание, наполненное холодной яростью и чем-то ещё — не таким разрушительным и сильным чувством, но куда более болезненным. Мирослава не стала ждать ответа, а просто развернулась и пошла в ту же сторону, откуда пришла, но не удержалась и на ходу воскликнула:

— Я ещё приду!

Она знала, что вряд ли её захотят вновь увидеть, но это немыслимое сходство между ней и Александрой, не позволило бы оставить всё как есть. Тем более она впервые в жизни была настолько с кем-то груба. Осадок после этого был неприятный и колючий, словно она покрылась коркой застывшей на её теле грязи, которая безжалостно чесалась. И у неё никак не получилось бы смыть с себя это ощущение, не заслужив прощения.

Мирослава шла в сторону участка, твёрдо чеканя шаг. Она знала, как нужно было поступить — сообщить о полученных сведениях Вяземскому, но чувство справедливости и личное желание отчаянно боролись друг с другом.

В итоге она решила, что от Чацкого не убудет сначала побеседовать с ней, а только потом с Вяземским, который почему-то ненавидел её сейчас, а вскоре возненавидит ещё сильнее, ведь сначала она не явилась утром на кладбище, а теперь запланировала свершить самоуправство. Вместо положенного стыда и страха Мирослава ощутила злорадство и скорое отмщение за саму себя и, возможно, кого-нибудь ещё — того, кто никак не мог выступить против обидевшего мужчины. Может, Александра и была не самым хорошим человеком, но кое в чем с ней невозможно было поспорить — некоторым мужчинам даётся слишком много власти и им было необходимо начать ею делиться.

Другое утро этого дня.

Вяземский зло рявкнул:

— Не мельтеши!

Раймо, который лишь один раз обошёл по кругу каменный крест, остановился и извинился.

— Не извиняйся, — застонал Мстислав, массируя лоб и прикрывая глаза, стараясь справиться с клокочущим в груди раздражением.

После вчерашнего неконтролируемого оборота ребята стали ходить вокруг него на носочках, стараясь лишний раз не дерзить и не делать резких движений. Это подчёркнутое послушание выводило Вяземского ещё больше.

Всё-таки психанув, он отошёл от Раймо, который всё это время тёрся возле него, проявляя внимательность, подальше. Потом он понял, что с правой стороны, обследуя следы на на тропинках, находится Эрно, слева, изучая таблички на могилках, обитал Линнель, а прямо по курсу принюхивался Ииро, обходя всё кладбище по периметру.

Мстислав резко развернулся, чтобы пойти назад, но за его спиной всё так же преданно стоял Раймо.

Он пару раз недоверчиво моргнул и вновь оглянулся. Они действительно его окружили? Они, чёрт их дери, его окружили, чтобы он не смог смыться или натворить глупостей!

Свирепее с каждой секундой всё сильнее, Вяземский, громко топая, демонстративно прошёл мимо Раймо, желая хоть мгновение побыть в одиночестве. Ему следовало подумать. Но не о том, о чём хотелось, а о деле, которое обещало свести его с ума.

Они ещё до рассвета начали околачиваться на кладбище, но до сих пор так ничего и не нашли. Небо еще не заволокли, наступающие издалека тучи, и оно оставалось чистым и светлым, поэтому можно было бы более внимательно изучить местность, чем тогда, когда Мстислав в первый раз сюда заявился больше недели назад, если бы не тот факт, что с первого убийства неоднократно лил дождь, который наверняка уже смыл все следы. Если он что-то и пропустил, то шанс это обнаружить был ничтожно мал.