Вяземский не понимал смысла в этих вопросах. Его сбило с толку произнесённое его имя из её уст, горящим цветком распустившееся у него в груди, вызывая полуулыбку, которую ему с трудом удалось сдержать.

Вспомнив её вопрос, он ответил:

— Потому что я глава общины…

— Я тебя не об этом спрашиваю! — оборвала она его, глядя глаза в глаза. — Ты считаешь, что я бы не добилась правды от Чацкого, не смогла бы расследовать это дело и всё из-за того, что я женщина?

Мстислав пристально смотрел в её бледно-голубые, словно самое чистое озеро, глаза, в которых так яростно сверкало желание жить и быть услышанной. Он думал, что Мирослава похожа на его маму, но, на самом деле, она была похожа на него самого.

— Да, я так считал, — честно признался он.

Во взгляде Мирославы вспыхнула боль и ненависть, которую она тут же скрыла, прикрыв глаза, и попыталась пройти мимо него. Он аккуратно, стараясь не сделать больно, схватил её за локоть, прикрытый рукавом пиджака, чтобы остановить.

Она резко вырвалась, открыла глаза и тихо, но опасно прошипела:

— Не смей ко мне прикасаться!

Мстислав поднял руки, делая шаг в сторону и, чувствуя, как стремительно набирает обороты собственное сердце, попытался объяснить:

— Я так считал — это правда, но я ошибался.

Уже возле выхода она замерла, но не повернулась.

— Все потому, что в мире так устроено, — спешно продолжил Мстислав, тщательно подбирая слова. — Не только у нас в общине, а во всём мире. И дело не в тебе, а в отношении других! Но мир начал меняться, я это знаю, поэтому и мне пора начать мыслить иначе — чтобы, что-то изменить нужно действовать, а не принимать происходящее, как безусловное зло. Я об этом не задумывался, пока не появилась ты. Жаль, что это не произошло раньше — возможно, тогда мои родители бы были живы.

Он больше не знал, что сказать, а Мирослава продолжила молчать.

Наконец, она кивнула, так и не повернувшись, и тихо произнесла:

— Спасибо.

И всё-таки ушла. Мстислав несколько долгих мгновений смотрел на закрывшуюся за ней дверь и знал, что отец велел бы ему идти за ней, но он почему-то не мог сдвинуться с места. В конце концов, он тоже вышел из кабинета и не удивился, застав в коридоре подпирающего стенку Раймо.

— Она… — начал он, но Вяземский его прерывал.

— Не сейчас, — попросил он.

Раймо понимающе кивнул.

— Эрно с Линнелем в кабинете вместе с Петром?

— Эрно с госпожой Вишневской, — огорошил его Раймо. — Линнель в кабинете с Петром, а Ииро ещё не вернулся. И, кстати, шеф, приходил один из членов общины и сказал, что у него крыша обвалилась в хозяйственной части, нужна помощь.

— Обождут, — непреклонно произнёс он, а затем отправился в кабинет на допрос.

У него было около получаса, пока старший Чацкий доберётся до дома и узнает, что его старший сын тоже был вызван на допрос и примчится обратно.

В отличие от своего отца, Пётр не выглядел ни злым, ни задетым — напротив, он казался совершенно не впечатлённым развернувшимися событиями. Его вид, как и он сам, вызывал тоску.

Вяземский слышал, что Пётр не ладил с отцом, потому и уехал в город вместе с невестой. Поженились они там же, но его жена слишком быстро умерла. Когда он вернулся домой, то получил сочувствие ото всех, кроме собственной семьи, которая не смогла простить ему уезд. Как ему было известно, она хоть и приняла его обратно, но не знала, что делать с его затяжной апатией — Пётр исправно помогал по дому, но не выказывал этим особого удовольствия, собственно, как и неудовольствия.

Столы были отодвинуты к стенкам, чтобы устроить Петра посреди кабинета на табуретке. Линнель внимательно за ним наблюдал возле входа. Когда Мстислав зашёл в кабинет, то Пётр даже не пошевелился, а Линнель тут же доложил:

— На мои вопросы не отвечает, но проблем не доставляет.

Вяземский кивнул, взял стул и сел напротив Петра, который был до того погружен в свои мысли, что не сразу это заметил.

В комнате пахло скорбью, затаённой злостью и усталостью — довольно похоже пахло на кладбище. Эта примесь сырой земли и горькой травы была Мстислав знакома. Так ещё пахло от Александры, которая жила недалеко от кладбища, но Пётр пах так из-за своего горя и частых походов туда.

Он был ещё молод — возраста Эрно или Ииро, но выглядел гораздо старше. Болезненно худой, с запавшими щеками и тёмными кругами под зелёными глазами, которые потускнели так же, как и их обладатель. В неухоженной, но хоть чистой шевелюре ярко поблёскивали на свету серебристые нити. Одежда мешком висела на нём, как на ребятах Мстислава в подростковые годы, и у него что-то ёкнуло в груди. Он тут же постарался отречься от неуместных сейчас сравнений, но от сочувствия отказаться не мог.

— Я соболезную твоей утрате.