Эрно расслабил напряжённый лоб, на котором собрались морщинки, и с чересчур важным выражением лица кивнул, принимая это объяснение. На том они и разошлись.

По возвращении в участок, вместе с взбудораженным Линнелем и безразличным Петром, Вяземский меньше всего ожидал расслышать крики старшего Чацкого, доходящие аж до дороги. Семья Чацких и так успела уже вытрепать ему мозги, поэтому его терпение было на исходе.

Он ускорил шаг, оставив Петра Линнелю, а сам стремительно зашёл в участок, где посреди входа застыл Пекки.

— Что случилось? — потребовал ответа Вяземский, но тут же отодвинул его в сторону, чтобы убедиться самостоятельно.

За его спиной послышался неуверенный ответ:

— Госпожа Вишневская велела никого из участка не выпускать…

— Что ты сказал? — переспросил Мстислав.

Но Пекки не успел повторить свой ответ, потому что из коридора прямо на Вяземского выскочил взлохмаченный Эрно с перекосившимися очками.

Он их поправил и выдал:

— Наша репортёрша допрашивает Чацкого! Она подозревает, что это он убийца!

Мстислав ошарашенно на него уставился, не веря ни единому слову, но следом пришло ещё одно шокирующее явление. Из их кабинета вышел начальник участка и философски произнёс:

— Справедливости ради скажу, что сделала она это по протоколу. Пришла и заявила: «Господин Чацкий подозревается в убийствах трёх граждан, а я, госпожа Вишневская, от имени народа требую его ответить на мои вопросы». — Горецкий устало вздохнул. — После этого, правда, она выгнала меня из кабинета, но теперь я понимаю тебя, Мстислав, я вот тоже не смог ей противиться.

К его словам Вяземский не особо прислушивался, уже распахивая дверь в самый дальний кабинет в коридоре.

Его приход заметила только Мирослава, с самым расслабленным видом прислоняясь к столу Горецкого. Он тут же безотрывно уставился на неё — Мстиславу показалось, что с их последней встречи прошло слишком много времени. Несмотря на её хитросплетённое враньё и истинную цель прибытия, он никак не мог избавиться от желания глядеть на неё.

Она тоже перевела свой взгляд с возмущавшегося Чацкого на него, но при этом не изменилась в лице и не поменяла позы — так и стояла со скрещёнными на груди руками, с распущенными и, Мстиславу показалось, что как будто ещё более чёрными, волосами, такого же хрупкого телосложения, с такими же тонкими чертами лица и с невероятно светло-голубыми глазами, которые сейчас непреклонно и решительно глядели на него — это было единственным, что выбивалось из её нарочито легкомысленного образа.

На ней было знакомое светлое платье на многочисленных пуговицах, цветом, напоминавшее ванильное мороженое, которое Вяземский пробовал однажды в Петрозаводске — ему не понравилось, показалось слишком сладким, но сейчас он вдруг подумал, что согласен есть только его до тех пор, пока не станет плохо.

Платье почти достигало её икр, создавая иллюзию, что она выше, чем есть на самом деле, и делая её ещё более изящной на вид, несмотря на привычный чёрный пиджак с широкими плечами.

Мстислав понимал, что неприлично так таращиться, но ничего не мог с собой поделать — он словно вдруг увидел Мирославу такой, какой она была на самом деле.

Его взгляд вернулся к её лицу, и он понял, что вся эта внешняя слабость не имеет никакого отношения к её внутренней силе духа. Он впервые смог взглянуть ей в глаза, отбросив шелуху и предрассудки. Прямым и непоколебимым взглядом на него смотрела женщина, наполненная огнём, неумолимостью и силой, перед которой ему захотелось преклониться. Вот что в ней было такого поразительного и незнакомого с самого начала — сила. Ни мужская очевидная, ни женская затаённая, а смесь, которую он прежде не мог в ней увидеть и, уж тем более, понять. Это осознание причинило ему острое неудобство, граничащее с болью.

Всё это время Чацкий, стоявший спиной к Вяземскому, продолжал что-то выговаривать Мирославе, которая даже не делала вид, что слушает.

Мстислав отвечал её прямому взору и с очевидностью понимал, что проиграл. Он окончательно и бесповоротно проиграл ей, и это осознание избавило его от недавно кипящей обиды и не доставило ни малейшего сожаления.

В тот же момент он, наконец, стал способен оторваться от неё, чтобы прислушаться к тому, что говорил старший Чацкий.

— … никакого права! За клевету тоже сажают! Какая-то девчонка заявилась сюда, чтобы попирать наши правила и законы! Да кто ты такая?..

— Госпожа Вишневская, — прервала она его вежливым тоном. — Вам тяжело запомнить?

— Как ты смеешь? — взревел Чацкий, да так громко, что Мирослава и Мстислав одновременно поморщились.

— Господин Чацкий, по-моему, я проявляю к вам достаточно почтения. Именно поэтому требую его и по отношению к себе.

— Чтобы какая-то баба…

Вяземский не желал, чтобы Мирослава слышала продолжение, поэтому прокашлялся.