Ни один историк не может с уверенностью заявить, что любая из этих оценок ситуации верна. Что же тогда он может сказать? Он может сказать, что в 1832 и в 1861 годах люди также столкнулись с кризисами, в которых некоторые считали, что опасность воссоединения преувеличена, что она утихнет, если с ней твёрдо справиться и не поощрять её «умиротворением». В 1832 году это оказалось хотя бы отчасти верным, хотя уступки, конечно, были сделаны; в 1861 году это оказалось неверным. Были ли опасности 1850 года более похожи на опасности 1832 или 1861 года? На мой взгляд, факты свидетельствуют о том, что к 1850 году сопротивление южан позиции свободных земель было настолько сильным и широко распространенным, что для сохранения Союза Юг нужно было либо примирить, либо принудить. Верно, что сторонники воссоединения Юга начали уступать позиции южным умеренным задолго до принятия Компромисса, но я считаю, что это произошло потому, что компромисс был уверенно ожидаем, и Юг явно предпочел компромисс воссоединению.

Если бы согласие по этому вопросу было возможно, а это не так, то какой вывод можно было бы сделать о достоинствах политики умиротворения в 1850 году с точки зрения ценностей мира, союза и даже борьбы с рабством? Что касается мира, то умиротворение 1850 года длилось менее десяти лет, и его можно легко списать на то, что это была лишь временная остановка или отсрочка войны. Но ни один мир не бывает вечным, и ни один миротворец, включая Генри Клея, не несет ответственности за последующие акты, такие как закон Канзаса-Небраски и решение по делу Дреда Скотта, благодаря которым хорошо продуманный, но хрупкий мир может быть впоследствии разрушен. Что касается Союза, то высший вызов Союзу в конечном итоге не был предотвращен; он был лишь отложен. Но десятилетие задержки стало также десятилетием роста физической силы, сплоченности и технологических ресурсов, что позволило Союзу противостоять высшему вызову гораздо более эффективно. (И это не говоря уже об относительном преимуществе, которое никто не мог предвидеть, — о том, что в момент, когда жизненно необходимо было лидерское величие, в Белом доме оказался Авраам Линкольн, а не Миллард Филлмор). Даже если говорить о борьбе с рабством, трудно понять, что компромисс в конечном итоге служил целям идеалистов-антирабов в меньшей степени, чем тем, кто заботился прежде всего о мире и союзе, хотя легко понять, почему антирабовладельцы находили это лекарство более неприятным. Если, как считал Линкольн, дело свободы было связано с делом Союза, то политика, безрассудно решавшая судьбу Союза, вряд ли могла способствовать делу свободы.

Эти выводы кажутся тем более обоснованными, если принять во внимание данные о том, чего на самом деле стоили уступки Югу. Число беглых рабов, возвращенных своим хозяевам, было относительно невелико, и практически ни один раб не был перевезен в Юту или Нью-Мексико. [189] Оживлённые исторические споры о том, могли ли там перевозить рабов, не должны заслонять тот факт, что их практически не было. Таким образом, Север практически ничего не заплатил за десятилетнюю отсрочку, которая в конечном итоге оказалась благоприятной для борьбы с рабством и Союза. Тем не менее, в то время и впоследствии историки критиковали это соглашение, в основном с антирабовладельческой точки зрения, потому что, конечно, оно не было задумано как отсрочка — оно было задумано как постоянное урегулирование, чтобы спасти Союз, который остался бы наполовину рабским и наполовину свободным. С точки зрения антирабовладельцев, это соглашение может быть оправдано впоследствии с точки зрения результатов, но оно никогда не будет оправдано с точки зрения намерений.

С другой стороны, ирония заключается в том, что историки, симпатизирующие Конфедерации, редко сожалеют об этом урегулировании, хотя оно привело к фатальной десятилетней задержке в утверждении независимости Юга. К 1850 году некоторые южане, такие как Кэлхун, поняли, что время работает против них и что они проиграют, если будут медлить. События последующих двух десятилетий показали, насколько реалистичными они были. Такие люди, как Роберт Тумбс, который так яростно говорил о сецессии, а затем принял компромисс, подготавливали почву для Аппоматтокса. Ирония заключается в том, что историки Юга не были достаточно логичны, чтобы осудить Тумбса и других сторонников Южного союза за компромисс, который, очевидно, оказался гибельным для Юга, в то время как историки, выступающие против рабства, осуждали Вебстера за компромисс, который в конечном итоге пошёл на пользу делу борьбы с рабством.

Очевидность давно показала, что Компромисс 1850 года не принёс ни безопасности для Союза, на которую надеялись многие, ни безопасности для рабства, которой опасались другие. Но в то время это ещё не было очевидным. Такие реалисты, как Дуглас и Чейз, понимали, что Север и Юг действовали не совсем согласованно и что договоренности по Юте и Нью-Мексико не давали ответа на территориальный вопрос. Но если сами по себе эти меры не были компромиссом, то могут ли они стать таковым? Дэниел С. Дикинсон надеялся на это и отмечал, что «ни Комитет тринадцати, ни какой-либо другой комитет, ни Конгресс не решили эти вопросы. Они были решены благодаря здоровому влиянию общественного мнения». [190] По крайней мере, этот Конгресс под руководством Генри Клея, Дэниела Уэбстера, Милларда Филлмора и Стивена А. Дугласа предотвратил кризис и урегулировал вопросы, с которыми не смогли справиться четыре предыдущие сессии Конгресса. [191] Оставалось выяснить, сможет ли американский народ, Север и Юг, своей санкцией превратить это урегулирование в компромисс.

В послании Милларда Филлмора к Конгрессу в декабре 1850 года была озвучена доктрина, которая вскоре была принята защитниками компромисса в качестве статьи веры. По словам президента, меры, принятые на предыдущей сессии, урегулировали некоторые чрезвычайно опасные и волнующие вопросы. Законодательство было «по своему характеру окончательным и бесповоротным», и он рекомендовал Конгрессу придерживаться его как «окончательного решения». [192] Слово «окончательный» быстро стало нарицательным и звучало в залах Конгресса на протяжении двух следующих сессий. Стивен А. Дуглас также озвучил его, когда назвал компромисс «окончательным решением» и призвал своих коллег считать вопрос о рабстве решенным. «Давайте прекратим агитацию», — сказал он, — «остановим дебаты и закроем тему». Вскоре сторонники окончательного решения не ограничились простым обещанием поддержать соглашение, а призвали запретить всех, кто не согласится с ним. В Конгрессе десять членов от свободных штатов и тридцать четыре от рабовладельческих поставили свои подписи под обещанием, что они никогда не окажут политической поддержки тому, кто не будет положительно настроен на соблюдение компромисса. Тем временем сенатор Генри С. Фут представил резолюции, подтверждающие одобрение конгрессом окончательного решения. Он не смог провести их на короткой сессии, но аналогичные резолюции прошли в Палате представителей на следующей сессии 103 голосами против 74, причём 54 северянина и 20 южан высказались против. [193] На той же сессии приверженность окончательному решению возникла и в обеих партийных фракциях, но демократы по тактическим соображениям уклонились от принятия обязательства, а виги приняли резолюцию на фракции, в которой участвовало так мало людей, что её принятие мало что значило. [194]

Но пока сторонники союза делали «окончательность» частью своего кредо, возникали серьёзные сомнения в том, что компромиссные меры действительно будут приняты Севером или Югом. Реакция северян была неопределенной, потому что борцы с рабством, которые с пламенем обсуждали законность рабства на отдалённых территориях, теперь столкнулись с Законом о беглых рабах, который был для них гораздо более оскорбительным, чем любая территориальная ситуация. С другой стороны, на Юге радикальные лидеры в течение многих месяцев призывали народ готовиться к воссоединению, и были сомнения, что движение за отделение можно будет остановить довольно ограниченными уступками, которые предлагал компромисс.

Фактическая опасность воссоединения в 1850 году до сих пор вызывает споры среди историков. Одни считают, что несколько штатов стояли на грани отделения, другие — что в сецессионном волнении было больше шума, чем сути. [195] Споры по этому важному вопросу в некоторой степени отвлекли внимание от не менее важного факта, что идея отделения как возможного выхода впервые получила широкое признание на Юге во время затянувшегося тупика 1846–1850. К моменту принятия Провизо Уилмота доктрина, согласно которой каждый штат сохраняет свой полный суверенитет, уже была широко распространена, основываясь на резолюциях Вирджинии и Кентукки 1798–1799 годов и гораздо более сложных теориях Кэлхуна. Кроме того, несколько одиноких духов, таких как Роберт Дж. Тернбулл и Томас Купер в Южной Каролине, а позже Беверли Такер и Эдмунд Раффин в Вирджинии, Роберт Барнуэлл Ретт в Южной Каролине и Уильям Л. Янси в Алабаме, действительно выступали за отделение как направление действий. [196] Но даже самые ярые защитники прав штатов обычно признавали, что понятие «дезунионизм» несет на себе клеймо, и избегали его. Кэлхун, например, защищал нуллификацию, утверждая, что она предотвратит воссоединение. Жители Южной Каролины с горечью вспоминали, что их штат стоял в одиночестве во время кризиса нуллификации, и они знали, что остальной Юг продолжает не доверять их усилиям по руководству секциями. [197] Уже в 1846 году южане обычно ассоциировали воссоединение с изменой. Какой бы привлекательной ни была эта абстракция, они с патриотическим отвращением относились к сецессии. Только под воздействием сильных эмоций они упоминали о нём как о возможном варианте — обычно с каким-нибудь отказом от ответственности, которым они, так сказать, перекрещивали себя, чтобы искупить возможный грех. Часто они использовали такой эвфемизм, как «сопротивление до последней крайности», или сопровождали слово «воссоединение» спасительной фразой, например, «Пусть Бог навсегда избавит нас от необходимости», или предполагали, что допускают эту ужасную возможность только потому, что альтернативой было нечто ещё худшее, например, «деградация» или «бесчестье». Тот факт, что подобный язык стал общепринятым, сам по себе свидетельствует о том, что прорабовладельческий Юг в 1846 году все ещё оставался просоюзным. [198]