Много позже Леона пыталась вспомнить все происходящее в тот день, но многие подробности каждый раз уплывали из ее сознания.

Она помнила, как Гостомысл вынул из ларца камень, на диво похожий на закаменевшее дерево, пронизанное вкраплениями янтаря. Совсем как тот, что был в кулоне, оставленном ей мамой. Помнила, как старец подозвал Эфилию, и она так же, как и Леона ранее, приносила клятву хранить тайны общины. Как засиял янтарь теплым оранжевым светом, когда девушка надрезала кинжалом ладонь и уронила несколько капель крови на священный солларский камень.

Помнила, как позже Гостомысл поднял с требища чашу и каждому, кроме Словцена, пришлось окропить ее своей кровью. А после Гостомысл наполнил ее медовым квасом, громко читая славословия и подозвал Леону к себе. Помнила, как пила из этой чаши, а затем поила остальных членов общины. Помнила, как протянула напиток Эфилии, и та недоверчиво покосилась на нее, неуверенно взглянула на стоявшего подлее нее Дара, будто испрашивая разрешения. И парень без лишних слов сам взял чашу, протянул ей, придержал за дно, помогая напиться. Помнила, как касалась священного камня Соллары, как отзывался он родным теплом, а в голове в тот миг проносились незнакомые удивительные образы. Помнила, как Эфилию нарекли Миленой, заплели ей косу, и застенчиво улыбаясь, новопринятая уже сама поила всех из общинной чаши.

Помнила, как разжигали огонь и угощали его из общинной чаши, как делили меж собою хлеб, и как с трепетом произносила солларское славословие Богам, теперь ставшими и ее покровителями.

Много забыла она из этого дня, но многое и запомнила. И, верно, можно было сказать, что в сердце запечатлелось самое главное. Ведь с того самого мгновенья ей стало казаться, будто ее сердце стало больше, как будто ему вернули недостающую частичку.

***

Добрый праздник вышел, светлый. Долго пировала община, вернувшись с обряда. И полна была изба веселого смеха, и голова кружились вовсе не от хмеля, и не было за столом места печали.

Эфилия все вслушивалась в сольменскую речь, столь схожую с солларским языком, и пусть почти не понимала произнесенных слов, но, казалось, это вовсе не мешает — в воздухе уже вдоволь разлилась пьянящая радость, чтобы сгладить языковую преграду. Она давно уже улыбалась, временами поглядывая на Дара, и застенчиво краснела, забывая откликаться на свое новое имя, когда Агнеша старалась вовлечь ее в беседу с другими девицами.

Завсегда молчаливая Леона и та вдруг стала радостной да говорливой. С веселым блеском в глазах рассказывала она о забавных несуразицах былых времен, хохотала над шутками до яркого румянца, и вместе со всеми громко распевала задорные частушки.

Одному лишь Словцену казалось, будто нет ему места за этим столом. Он изумленно глядел на подругу, не узнавая ставшую вдруг такой не похожей на себя девушку, и ему казалось, будто она и вовсе позабыла о нем.

Но вот застлались небеса угольным покрывалом, загорелись в вышине сияющие огоньки звезд, и пир подошел к концу. Потухли в избе лучины, затихли громкие шутки и веселый смех, и пьяный от искрящегося блаженства народ стал разбредаться по своим избам.

Словцен ушел первым.

Он не стал ложиться сегодня в горнице, поднялся к себе в комнату, сел на кровать. Внизу послышались голоса: мужская часть общины вернулась в избу и готовилась ко сну.

Словцен упал назад, на мягкую перину, широко раскинув руки в стороны, и вдруг остро ощутил себя совсем чужим здесь. Чужим для них. Чужим для Леоны…

Он глядел в темный потолок, и все сильнее накрывала его тоска. Совсем скоро народ затих, быстро погрузившись в крепкий сон.

В комнате стало совсем неуютно. Духота сегодня ощущалась особенно сильно, над ухом все зудел назойливый комар, и даже звезды в окне, казалось, сияли холодно и безразлично.

Словцен вяло махнул рукой, отгоняя писклю, и уныло подошел к окну, шире распахивая ставни. Взгляд его зацепился за крыльцо. Там, на нижних ступенях, сидел весь день сторонившийся его Нежата.

Парень обернулся, услышав шаги.

— Уйди прочь, — насуплено сказал Нежата, когда Словцен, вышел из избы.

— А и пойду, коли скажешь с чего вдруг гонишь.

— Я за брата тебя считал, — плюнул он. — А ты от нас нос отвернул. Чего мы прокаженные тебе? Не по чести с иномирцами родниться?

— Так вот оно, что за напасть на тебя нашла.

Словцен вздохнул, сел рядом с другом на потертую ступень.

— Не в чести дело, — покачал он головой. — Гостомысл верно сказал, у меня здесь родичи. Мне есть кого звать семьей.

— А мы тебе кто? — раздраженно спросил парень. — С лета с нами под одной крышей живешь, один хлеб делишь.

— Родители мои трактир держат. С кем я только не жил под одной крышей. Что же мне теперь с каждым из них брататься?

Нежата насупился.

— Да и не в том дело больше, — вздохнул Словцен, повесив голову и уставившись на свою обувку.

Нежата хмуро покосился на него.

— Коли я в род ваш вступлю, то значит всех девок рода сестрами назову. Не женятся у нас на сестрах.