— Вы собираетесь ее резать? Мы не позволим! Бабы испокон веков разрешаются от бремени сами! А если Эсме сделать этого не смогла, то, значит, так тому и быть.

— Подите вон! — со злостью сказала я. А потом повернулась к повитухе: — А вы помогите мне!

У меня был с собой спирт в стеклянной бутыли, и я протерла им и руки, и нож, и живот роженицы. Руки дрожали, и я несколько минут не могла заставить себя сделать разрез.

Я не была уверена в благоприятном исходе операции, но без операции и женщина, и ребенок были обречены. И если я смогу помочь хотя бы одному из них, то стоит попытаться.

Когда я сделала поперечный разрез, и кожа разошлась и хлынула кровь, мать Эсме закричала от страха. Я шикнула на нее, и она закрыла рот ладонью.

А вот сама роженица уже не кричала, должно быть, весь ее голос остался там, в многочасовых схватках. Я даже в какой-то момент испугалась, что она уже не дышала, но нет, на мгновение я поймала ее измученный, почти бессознательный взгляд.

Никогда прежде я не делала сама этой операции, и всего дважды присутствовала при ее проведении в больнице Альтевии. Но сейчас я постаралась об этом забыть. Любое неуверенное движение могло оказаться роковым.

Ребенка я доставала осторожно, давая ему возможность войти в этот мир не торопясь. Мальчик! Мокрый, синюшный, без крика.

Я аккуратно передала его повитухе.

— Поднимите его за ноги и легонько шлёпните!

Возможно, она знала это и без меня, но выяснять это было некогда. Через секунду гнетущую тишину комнаты разрезал первый детский крик.

Слёзы потекли у меня из глаз. И я уже почти ничего не видела. Но повитуха, передав малыша бабушке, подошла ко мне и своим платком промокнула мне и слёзы, и выступивший на лбу пот.

А губы Эсме вдруг дрогнули в улыбке. Хотя, возможно, это была всего лишь судорога.

Но расслабляться было рано. Теперь нужно было заняться зашиванием тканей. Эта часть операции прошла словно в тумане. В университете нам говорили, что смертность женщин во время такой процедуры очень высока, а здесь ко всему прочему добавлялись еще и совершенно не подходящие для этого условия.

Но тот факт, что Эсме выдержала хотя бы саму операцию, уже внушал надежду.

— Ваша дочь не должна оставаться здесь, — сказала я ее матери, когда сняла халат и стала мыть инструменты и руки. — Может быть, вы заберете ее к себе домой?

— Я сделала бы это с радостью, госпожа доктор, — всхлипнула она, — да только разве они отпустят ее? Она же у них как служанка — трудится с утра до ночи, не покладая рук.

— Но раз ее муж умер, то разве не может она вернуться в дом своих родителей? — удивилась я. — Тем более, что здесь с ней обращаются так дурно.

— Лучше бы вам не вмешиваться, мадам! — угрожающе прорычал мужчина, заглядывая в комнату. — Вы сделали свое дело, и мы вас более не задерживаем. А баба, которая вышла замуж, по закону должна оставаться в семье мужа, даже если сам он уже отправился в мир иной.

Это не укладывалось у меня в голове. Я не сомневалась, что даже если Эсме оправится от операции, то семья ее супруга сведет все мои усилия на нет.

— На протяжении как минимум месяца ей нельзя заниматься тяжелой работой! — сказала я, понимая, что они не придадут никакого значения моим словам. — Вы слышите меня, сударь?

— Кто вы такая, чтобы раздавать тут советы? Если Эсме вздумает вернуться к себе домой, я за волосы приволоку ее назад, и никто не сможет мне этого запретить!

Я с отчаянием посмотрела на ее мать, на повитуху. Но те лишь беспомощно вздохнули.

— Она может пойти в суд и обвинить вас в жестоком обращении! — воскликнула я.

Он хрипло рассмеялся:

— Пусть только попробует, и это будет последнее, что она сделает! Ни один суд не встанет на ее сторону.

Я уже готова была броситься на него с кулаками, когда услышала звенящий от гнева голос герцога Лавальера:

— А вот в этом вы ошибаетесь, сударь! Я лично прослежу за тем, чтобы суд встал именно на ее сторону!

Хозяин дома норовисто вскинул голову, явно собираясь грубо ответить непрошенному гостю, но стоявшая рядом с ним жена что-то шепнула ему на ухо. Должно быть, в отличие от него, она узнала его светлость. И мужчина тут же принялся низко кланяться, мигом переменившись.

— Простите, ваша светлость, не признал! Не изволите ли пройти и присесть?

Хозяйка судорожно обмахивала стоявшие возле стола лавки.

Но герцог не счел нужным ответить на вопрос, а вместо этого посмотрел на меня.