— Хронически питаться такими блюдами, разумется, вамъ вредно, а разъ-то одинъ, да къ тому предстоитъ еще часовая дорога домой на свжемъ морозномъ воздух… Кушайте на здоровье! Никакую свжую ду хорошо проваренную или прожаренную я не считаю за вредную… Сырого, птомаиннаго, съ зародышами глистовъ — вотъ чего надо остерегаться. А тамъ, гд пища температуру въ восемьдесятъ слишкомъ градусовъ выдержала — все обеззаражено! Благословляю. Не шьте только кислой капусты — газы развиваетъ.

И Сухумовъ началъ кушать гуся.

А учитель Ивановъ въ это время, перемигнувшись съ женой и съ Раисой, встали изъ-за стола и запли «Да исправится молитва моя». Тріо было хорошее. У Раисы былъ прекрасный контръ-альтъ. Пніе выходило стройное. Сухумовъ умилялся на Раису.

Около двухъ часовъ ночи гости распростились съ хозяевами и стали узжать домой.

Сухумовъ былъ въ восторг отъ встрчи Новаго года въ семь доктора. Никогда еще не приходилось ему встрчать Новый годъ въ такомъ обществ.

«Какая простота! Какая естественность! — говорилъ онъ себ мысленно. — Какіе прекрасные цлостные люди! Все отъ души… Ничего искусственнаго… И доктора жена — Лукеръя Савишна, не скрывающая своего происхожденія изъ крестьянской среды, безъ всякой рисовки вспоминающая свои тяжелые черные труды на помощь голодающимъ… Какая это прелесть! Многія-ли стали-бы это вспоминать, разсказывать при мн, напримръ, человк „знающемъ ихъ какихъ-нибудь два мсяца? Всякая другая бывшая крестьянка, вышедшая замужъ за доктора, за чиновника, старалась бы все это скрыть…“

И Сухумовъ сіялъ отъ удовольствія. Глаза его заблистали прежнимъ здоровымъ блескомъ, на щекахъ выступилъ румянецъ, котораго давно уже не было.

«Восторгъ, восторгъ одинъ!» — повторялъ онъ мысленно, прощаясь съ докторомъ и его женой, усаживаясь въ сани вмст съ Раисой, подбиравшей свои юбки, окутывавшей ноги платкомъ и съ веселымъ смхомъ кричавшей доктору:

— Прощайте! Прощайте! Прізжайте къ намъ кушать заливного поросенка! Дяденька за христославленье въ приход съ четырехъ дворовъ поросятъ получилъ.

И тутъ Сухумову вспомнились прежнія встрчи Новаго года у покойной матери въ Ницц, у ней-же въ Париж, когда онъ вступалъ въ юношескій возрастъ: чопорность, притворство, слова, смысла которыхъ никто не чувствовалъ, ложь обстановки, угощеніе, взятое въ долгъ. Припомнилась и встрча Новаго года въ Петербург, у вдовы-тетки, урожденной княжны. Тутъ лжи и чопорности было еще больше. Къ ней прізжали только за полъ-часа до ужина изъ театра безсемейные, одинокіе или вдовые люди, чтобы поздравить ее, чокнуться съ ней бокаломъ шампанскаго и исчезнуть сейчасъ-же посл ужина. А разговоры какіе? О производств, о повышеніяхъ, о наградахъ, о театральныхъ сплетняхъ, преимущественно изъ балетнаго міра…

«Ложь, ложь… Какая это ложь была, какъ я теперь припоминаю! Какая дланность! Все показное, все искусственное!» — негодовалъ онъ мысленно.

Онъ вспоминалъ о себ, онъ самъ былъ тогда весь проникнутъ ложью, вспоминалъ, что, не довольствуясь встрчей Новаго года у тетки, сейчасъ-же выскакивалъ въ половин ужина изъ-за стола и летлъ, чтобы застать конецъ ужина у какой-нибудь другой вліятельной дамы и принести ей поздравленіе.

Но негодованіе Сухумова тотчасъ-же прошло, когда онъ обернулся къ сидвшей рядомъ съ нимъ въ саняхъ Раис. Бойко бжали лошади по хорошей снжной дорог. Полозья саней поскрипывали. Сухумову порошило въ лицо. Раиса взглянула на него однимъ глазомъ изъ-за платка и спросила:

— Что это вы задумались? Или дремлется?

— Прелесть моя, я любуюсь вами! Я въ восторг отъ васъ! — воскликнулъ Сухумовъ и самъ испугался своего восклицанія.

— А это ужъ совсмъ нехорошо… Зачмъ такія слова? Говорите лучше что-нибудь другое… Говорите правду… — пробормотала она стыдливо.

— Я правду и говорю, Раиса Петровна. Эта правда вырвалась у меня изъ глубины души, — говорилъ Сухумовъ съ жаромъ, но вспомнивъ, что на козлахъ сидитъ работникъ, который слушаетъ его рчи, понизилъ голосъ и сталъ шептать ей:- Знаете, что я вамъ скажу? И эти слова будутъ искренней правдой. Встрча съ вами здсь въ деревн прямо оживила меня, изнемогавшаго отъ моихъ физическихъ и… нравственныхъ недуговъ. Я пріхалъ сюда совсмъ никуда негоднымъ, расшатаннымъ человкомъ, а теперь я ожилъ! Я живъ!

Раиса сидла, опустя голову, и тихо отвчала:

— Не я васъ оживила, а докторъ Нектарій Романычъ. Ему и будьте благодарны.

— Нтъ, вы! Вы! Ваша прелестная, неиспорченная натура, дышащая правдой! — опять воскликнулъ Сухумовъ, не удержавшись, опять спохватился и тихо прибавилъ: — Доктору слава, но и вамъ спасибо, явившейся мн здсь ангеломъ-цлителемъ.

Онъ схватилъ ея руку въ шерстяной вязаной перчатк и жалъ ее. Она не отнимала руки и шептала:

— Говорить можете, но только это все напрасно…