— Что вы длаете?

Кречетовъ выстрлилъ себ въ грудъ.

Дуэль осталась тайно. Раны Кречетова оказались опасными, но счастливыми, такъ никъ „существенные механизмы организма не были въ территоріи вліянія пуль“, какъ заявилъ лчившій его докторъ. Чрезъ полгода Кречетовъ перемнилъ квартиру и по-старому ходилъ въ университетъ, занимался, только сталъ угрюмъ, лицо его было постоянно надутымъ, рчь его стала зла.

Въ конц шестидесятыхъ годовъ онъ кончилъ курсъ кандидатомъ и, подъ вліяніемъ шума и говора того времени, похалъ въ деревню. Въ 1863 году онъ бросилъ съ отвращеніемъ „деревню“ и ухалъ за границу, гд слушалъ курсъ естественныхъ наукъ въ одномъ изъ германскихъ университетовъ. Изъ-за границы онъ вернулся опять въ деревню, подъ вліяніемъ шума и говора о появившемся на Руси земств. Онъ съ тхъ поръ постоянно зажилъ въ имніи, недалеко отъ узднаго города, въ который онъ здилъ каждый день, какъ членъ уздной управы. Прізжая въ мсяцъ раза три-четыре въ С-нскъ по длахъ земства, онъ любилъ бывать у Рымниныхъ. Катерину Дмитріевну онъ засталъ еще въ коротенькомъ платьиц и почти съ плоскою грудью, но она нравилась ему и тогда, какъ бойкая, умная и хорошенькая дитя-двочка, совершенно не похожая на коварный предметъ его московской любви. То была блондинка — кругленькая, румяная и улыбающаяся, какъ херувимъ, а эта была брюнетка, худощава, бойка, но серьезна и въ ея глазахъ свтились мысль, умъ, любознательность… Нравилась ему Катерина Дмитріевна еще двочкой, а когда она превратилась въ двушку, онъ уже полюбилъ ее и, какъ казалось ему, полюбилъ спокойно, умомъ и сердцемъ вмст,- полюбилъ не только за ея красоту; но и за ея умъ, за ея доброту, искренность, полное отсутствіе кокетства. Онъ не хотлъ говорить ей о своихъ чувствахъ до тхъ поръ, пока не явятся сами собой; между ею и имъ дружба, откровенность, глубокое уваженіе; но, какъ читатель видлъ, онъ не выдержалъ и объяснился вгь любви ране, когда еще не было дружбы между ею и имъ.

„Она меня не любитъ, — думалъ онъ, возвращаясь отъ Рымниныхъ посл любовнаго объясненія. — Я — уродъ, но у меня проницательный взглядъ… Право, я сталъ другимъ. Тогда, какъ Отелло, я волновался, на дуэли дрался, топиться и стрляться хотлъ… Боже, сколько глупостей!.. А теперь спокойно разсуждаю, хоть на душ и тяжело… Я люблю ее не за одну красоту, но и за ужъ за добрую душу… Я отъ души буду радоваться ея семейному счастію. Съ другимъ… Семейное счастіе не для меня“, вздохнувъ закончилъ онъ и безъ мыслей зашагалъ къ своей квартир.

Ирина Андреевна въ девятомъ часу вечера вышла изъ дома дивизионнаго, генерала и неторопливою походкой направилась къ городскому саду. Она почти ни о чемъ не думала, была спокойна, какъ тиха и спокойна была ночь, и, какъ блдный, отраженный, не самостоятельный свтъ луны ночи, были блдны и неопредленны отрывки мыслей въ ея голов. Какъ солнце, жгла и горла въ ея голов мысль о продаж самой себя, воспламеняла ея глаза, усиленно заставляла трепетать и болзненно сжиматься ея сердце, ломать нервно руки и то надяться на счастіе и блаженство впереди, то вздрагивать и чуть не падать въ обморокъ отъ могущихъ произойти послдствій продажной любви. Но какъ солнце, пройдя свой дневной путь, картинно, не жарко склоняется къ закату, поиграетъ у горизонта и спрячется наконецъ, а ночью только на лун блеститъ и отражается его свтъ, — такъ и Ирина Андреевна, посл страшнаго напряженія мыслей и тревоги отъ нихъ, теперь шла спокойно и въ ея головк шевелились только обрывки прежнихъ мыслей, — шевелились тихо, блдно, какъ лунный свтъ блдно отражаетъ солнце. И смотрли ея темные бархатные глаза спокойно и нжно, и были чуть-чуть зарумянившись ея щеки, и ровна, плавна была ея походка, и беззаботно поворачивалась ея головка направо и налво.

Она вошла въ Городской садъ. „Его еще нтъ, — думаетъ она, идя по условленной алле. — Это хорошо. Если онъ уважаетъ меня и себя, онъ не долженъ придти первымъ. Онъ долженъ знать, что я въ тревог и должна успокоить себя… Это доказываетъ его умъ, умнье сдерживать свои чувства… „Какъ я его обрадую, какъ я его обрадую!“ — вспоминаетъ она слова полицеймейстера и улыбается.

„Стараго, уродливаго, трясущагося старца я бы никогда не полюбила, за милліоны не была бы его любовницей. Фи, гадость!“ подумала она и, вмсто старца, образъ губернатора мелькаетъ предъ ней, и въ ея головк начали рисоваться игривыя, пикантныя, но не чуждыя поэзіи и любви, сцены. Она любитъ его, какъ героиня романа, она видитъ въ немъ героя, который обворожилъ ея душу, наполнилъ мыслію о себ ея головку, своею нжностью и горячею страстью заставилъ искренно биться горячо и скоро ея сердце, — и румянецъ, румянецъ волненія неиспытавшаго любви сердца, покрываетъ ея хорошенькія щечки, а ея бархатные глаза невольно потупляются стыдливо въ землю.

„Я слышу шаги! — вздрогнувъ и чуть не вскрикнувъ, подумала она, когда до ея слуха ясно донеслись разговоръ и шаги идущихъ вдали аллеи людей. Она хочетъ быть спокойной. — Теперь ршится моя судьба. Нужно быть какъ можно боле спокойной, — думаетъ она, но сердце продолжаетъ ускоренно биться. Она хочетъ припомнить программу, составленную ею заране для сегоднешняго разговора съ нимъ, но въ голов шумъ, толчки, хаосъ. — Какая славная ночь! — думаетъ она, какъ бы желая перемной предмета успокоить голову. — Въ такую ночь, при моемъ ум, знаніи людей и красот можно вскружить голову какому угодно мужчин… Но можно потерять и свою!.. Но я не потеряю, — ободряетъ она себя, — продолжая идти на встрчу идущимъ по але. — Боже, помоги мн!“ — тихо вздохнувъ, подумала она, когда поровнялась съ губернаторомъ и полицеймейстеромъ.

— Имю честь кланяться вашему превосходительству, — длая рукою подъ козырекъ, сказалъ полицеймейстеръ и, повернувшись, ушелъ, а губернаторъ, прищурившись, всматривался въ идущую къ нему на встрчу Ирину Андреевну.

— Если не ошибаюсь, Ирина Андреевна? — спросилъ онъ, когда она поровнялась съ нимъ.

— Не ошибаетесь. Добрый вечеръ, генералъ! — отвтила она спокойно.

— Добрый, добрый вечеръ и вамъ. Вы извините, я было васъ не узналъ, — ночь очень свтлая, но мои глаза теряютъ уже быстроту…

— Говорятъ, это къ богатству, и вамъ не нужно извиняться, генералъ.

— Потеря быстроты взгляда — къ богатству?… Я этого не слыхалъ, — улыбаясь говорилъ онъ.

— Нтъ, нтъ, генералъ, не то! — весело и громко говоритъ она. — Не узнаютъ — къ богатству. Я такъ рада, когда хотя пустыя примты судятъ мн богатство, — сказала она, желая объяснить свою бойкость, которая не входила въ ея программу. По программ, она должна быть серьезна, должна говорить чуть-чуть въ минорномъ тон, быть спокойной, и только тогда, когда онъ согласится на ея условія, она мгновенно должна обнаружить и благодарность, и любовь, и шаловливость… И она была недовольна, и успокоившееся было сердечко опять начало биться ускоренно.

— Вы — такая поклонница богатства?… Не предполагалъ этого въ васъ!.. На что вамъ, при вашей красот, богатство? Оно будетъ излишествомъ для васъ…

— Вы такъ думаете, генералъ? — спросила она задумчиво, желая слдовать программ.

— Мн такъ кажется… Но я ошибаюсь. Вы правы: вамъ боле всхъ оно необходимо. Вы созданы на поклоненіе міру, а міръ привыкъ видть своихъ кумировъ окруженныхъ богатствомъ! Да и что міръ? — Даже мы, воспитаніемъ и наукой приготовленные къ пониманію красоты, къ восторгу отъ нея, — и мы не замчаемъ часто божества, если оно въ скромномъ наряд и стоить не на виду.