— Пріхали живо и уже почти вс земляныя работы разобрали, — разсказывалъ Рымнинъ. — Народъ молодой, энергія есть и видимо желаютъ не копйку нажить, а дать народу заработать ее, избавить народъ отъ кулаковъ. Ну, какъ думаешь, Гавріилъ Сергевичъ, справимся, не уронимъ дла, поддержимъ званіе дворянства?

Онъ любилъ Кречетова за его независимый характеръ, горячій темпераментъ, глубокую честность, и въ интимномъ кругу говорилъ ему „ты“.

— Не посрамимъ земли Русской и поддержимъ дворянскую честь и славу, — громко отвтилъ Кречетовъ. Онъ былъ въ прекрасномъ настроеніи. Слухъ о готовящемся для него скандал со старой водкой и антиками, какъ говорилъ полицеймейстеръ, еще не дошелъ до него, а между тмъ ему удалось убдить молодыхъ помщиковъ взяться за постройку землянаго полотна на началахъ, чуждыхъ наживы. Ему приходилось много говорить, спорить и, въ конц концовъ, онъ самъ сталъ во глав подрядчиковъ, а за нимъ пошли почти вс, въ комъ сохранилась „энергія, желаніе блага родному народу и способность къ труду“.

— Испортите вы и вс дворяне дло, — не то шутя, не то подзадоривая увлеченіе Кречетова, сказала Софья Михайловна.

— Не испортимъ, — отвтилъ Кречетовъ, какъ отвчаетъ мастеръ своего дла на скептическое замчаніе ничего непонимающаго человка.

— Право, испортите, — настаивала Софья Михайловна. — Когда вы съ собственными имніями не можете справиться, то гд же вамъ подряднымъ дломъ заниматься!.. Испортите, наврное, испортите!

— Не напророчьте намъ бды, Софья Михайловна! — отшучивался Кречетовъ.

— Мн будетъ очень грустно услышать о вашей неудач. Въ сожалнію, думаю, что васъ ждетъ полное фіаско. Имнія заложены, сданы въ аренду на окончательное раззореніе, сами разбжались по столицамъ — и, вдругъ, принялись за подрядное дло, желзную дорогу строить захотли!.. Ничего ровно изъ этого не выйдетъ, — высказалась доказательнее, но не переставая подсмиваться, Софья Михайловна.

— Побаиваюсь и я, Гавріилъ Васильевичъ, побаиваюсь. Какъ бы потомъ на меня, старика, не жаловались, — сказалъ Рымнинъ, хлопая рукой по плечу Кречетова.

— Кто раззорилъ имнія, заложилъ и довелъ до отдачи въ аренду, это — вопросъ, Софья Михайловна. Можетъ въ этомъ вины теперешнихъ помщиковъ и вотъ на столько нтъ, — бросая крошку хлба вверхъ, возразилъ Кречетовъ. — Да и имнія — особая статья, а подряды — другая. А главное-то въ томъ, что заохотить, Софья Михайловна, — на гору вскочить не захотимъ — и съ горы не повеземъ.

— Давай вамъ Богъ вести дорогу лучше, чмъ имнія, — сдалась Софья Михайловна…

— Папа! правда, что помщики сохою на ворону, которая стоить на спин лошади, щиплетъ ея шерсть и говоритъ: какой славный мой работникъ-лошадка, какую хорошую шерсть для меня приготовила? — спросила громко Катерина Дмитріевна.

— Ха-ха-ха!.. Правда, правда! — разсмялся Рымнинъ, а Софья Михайловна шаловливо грозила пальцемъ на падчерицу.

— Что, братъ, Гавріилъ Васильевичъ на ворону; мы съ тобой похожи?… Обидно, обидно, а правда! — шутилъ Рымнинъ.

Кречетовъ улыбался, смотрлъ ласково на Катерину Дмитріевну и думалъ: „Откуда это она вычитала?… А какая она хорошенькая сегодня!..“ Катерина Дмитріева тоже смотрла на него. — „Какой онъ некрасивый, когда веселый!“ подумала она и быстро перевела взглядъ на отца. Кречетовъ замтилъ ея торопливо-прячущійся взглядъ; онъ зналъ свою некрасивость при смх и подумалъ:- „Неужели я такъ безобразенъ, что она боится смотрть на меня?… Неужели мн никогда не улыбнется счастье?“ — и ему стало грустно, смхъ пропалъ, лицо стало надутымъ и онъ, какъ всегда, нервно заговорилъ:

— Ворона, Катерина Дмитріевна, сродни ястребу, а ястребъ — птица хищная, летаетъ высоко, вядитъ далеко и любитъ свободу и независимость. Да и ворона — птица вольная, на убой ее не откармливаютъ, на потху не пріучаютъ, вьетъ гнздо на верху дерева, а не въ норахъ.

— Вы разсердились, Гавріилъ Васильевичъ? — удивленно спросила Софья Михайловна, первая замтившая быстрое превращеніе лица Кречетова изъ смющагося въ зло-надутое.

Катерина Дмитріевна посмотрла на него. Ей стало жаль его и она досадовала, что ея слова о ворон, сказанные только для того, чтобы перевести разговоръ на Могутова, — были приняты за обиду. — „Какая я глупая!“ — подумала она и на глазахъ ея навернулись слезы.

— Простите, я не думала о васъ. Мама, скажи, что я думала! — громко сказала она.

Кречетовъ замтилъ ея взглядъ, устремленный на него, замтилъ слезу въ ея глазахъ и, вдругъ, просіялъ, улыбнулся и, подойдя въ ней и подавая руку, сказалъ:

— Я не за ворону надулся, Катерина Дмитріевна… Позвольте вашу руку! Я вспомнилъ, какимъ я красавцемъ выглядываю, когда смюсь, — ну, и принялъ обыкновенный образъ. Вы извините меня.

— Вы знаете, откуда Катя взяла ворону? — накала Софья Михайловна. — Сегодня мы, катаясь, встртились съ Могутовымъ и онъ назвалъ меня, помщицу, вороной.

Раздался дружный хохотъ мужчинъ.

— Но я не обидлась, потому что не за что было…

Софья Михайловна подробно разсказала встрчу съ Могутовымъ. Она передавала живо и картинно. Вс улыбались, когда она представляла Могутова безъ шляпы и „точь-въ-точь, какъ наша Катя сейчасъ передъ Гавріиломъ Васильевичемъ“ — такъ закончила разсказъ Софья Михайловна.

Катя сперва улыбалась, но при послднихъ словахъ мачихи сильно и замтно покраснла. Кречетовъ замтилъ ея волненіе и былъ очень доволенъ, а Рымнинъ представлялъ себ сцену Могутова съ его женой и улыбался.