— Но вы не могли привести ни одного примра въ доказательство вашихъ словъ, — грустно улыбнувшись, тихо сказала она.

— Онъ не спрашивалъ примровъ, но еслибы спросилъ, — у меня есть примры! — все такъ же горячо, сказалъ онъ.

— Что онъ вамъ отвчалъ? — холодно спросила она посл короткаго молчанія?

— Поблагодарилъ и сказалъ, что не пойдетъ.

— И только?

— Онъ сказалъ: «не пойду» — такимъ тономъ, что нельзя было больше убждать его.

— Да! — сказала она тихо, немного помолчавъ. — Да! — повторила она еще разъ, и вдругъ слезы полились изъ ея глазъ. Она ихъ не утирала, сидла ровно, голову держала прямо, рукою брала тихіе неопредленные аккорды, а слезы тихо, тихо струились изъ ея глазъ и медленно катились по ее блднымъ щекамъ… А Кречетовъ смотрлъ на нее, не смлъ сказать ни одного слова, не могъ двинуть ни однимъ мускуломъ, хотя любовь, жалость, благоговніе, вмст съ грустью, злобою и ревностію бушевали въ немъ.

— Гавріилъ Васильевичъ! — быстро обернувшись лицомъ къ нему, громко и отчетливо выговаривая слова, начала она:- Вы сказали, что будете терпливо ждать моего отвта на вашу… на ваше предложеніе… Мн кажется, что я буду ваша… Только не спрашивайте и не говорите… Я сама вамъ скажу тогда… — и голосъ ея оборвался, и слезы быстро заструились но ея блднымъ щекамъ.

— Вы любите Могутова? — осторожно взявъ ея руку съ клавишей и нжно цлуя ее, спросилъ онъ.

— Не знаю, — тихо отвтила она-. — Онъ умный, не похожъ на другихъ… Мн грустно, досадно, я злюсь… Зачмъ онъ бжитъ меня?… Мн кажется, что я дурная, глупая — и мн грустно, досадно.

— Не нужно вамъ быть лучшей, чмъ вы теперь! — перебилъ ее Кречетовъ, сжимая ея руку. — Онъ не бывалъ въ обществ, онъ увлекается какою-нибудь идеей и, какъ молодой человкъ, черезчуръ увлекается… Нтъ человка съ душой и сердцемъ, который, увидя васъ, узнавъ васъ, не полюбилъ бы васъ всею силой своего сердца. Онъ не знаетъ васъ, Катерина Дмитріевна!

— Вы такъ думаете?… А какъ сдлать, чтобъ онъ узналъ меня?

Онъ молча смотрлъ на нее, продолжая сжимать ея руку. Она другою рукой медленно перебирала клавиши, а потомъ быстро отняла свою руку изъ его руки, порывисто утерла ею слезы и пристально посмотрла на него.

— Надо подумать, — тихо сказалъ онъ и потомъ, вздохнувъ, опустился на стулъ.

— Скажите мн, Гавріилъ Васильевичъ, что-нибудь такое, что бы я долго помнила, надъ чмъ бы долго думала… Отчего вы такой грустный почти всегда? — нжно и ласково-тихо спросила она.

Онъ молчалъ.

— Зачмъ вамъ нравится «кумиръ поверженный — все-жь богъ?»

— Я любилъ сильно, страстно, всею силой души и сердца, — и моя любовь была разбита, осмяна, поругана… Я проклялъ самое чувство любви… Такъ прошло почти десять лтъ. Но любовь — богъ! Этотъ богъ былъ поверженъ, забытъ, я презиралъ и ненавидлъ его, но богъ поверженный — все-жь богъ. Вы воскресили во мн любовь. Вы — мой богъ, Катерина Дмитріевна!

Она смотрла на него пристально и долго. Онъ былъ теперь опять похожъ на того Кречетова, котораго она видла въ собраніи: лицо было серьезно, смхъ и брюзгливость пропали, глаза горли огнемъ увлеченія и голосъ былъ сильный, живой, хотя и не громкій.

— Мн кажется, я буду вашей.

Она улыбнулась, щеки ея чуть-чуть покраснли. Онъ страстно поцловалъ ея руку:

— Разскажите о вашей разбитой любви, — еще боле нжно сказала она, доврчиво глядя на него.

— Тяжело даже и теперь, посл столькихъ лтъ, вспоминать объ этомъ, Катерина Дмитріевна, — со вздохомъ началъ Кречетовъ и потомъ разсказалъ не только о своей разбитой любви и дуэли изъ-за нея, но и о своемъ происхожденіи, о своемъ дтств, о своемъ странствованіи и, наконецъ, о постепенномъ развитіи его любви къ ней. — Вы для меня — все, Катерина Дмитріевна! Пусть вы будете принадлежать другому, пусть мое уже разбитое сердце не будетъ биться въ тактъ съ вашимъ, но вы воскресили меня, вы возвратили мн Бога, вру, а слдовательно и желаніе жить, любовь къ людямъ и желаніе быть полезнымъ для нихъ! — такъ окончилъ Кречетовъ свой разсказъ. Какъ жаль, что, проникнутый искреннимъ, горячимъ чувствомъ, голосъ его оборвался на этомъ и онъ не сказалъ боле ничего. Катерина Дмитріевна внимательно слушала его; она съ наслажденіемъ смотрла на него; во взгляд ея ясно свтилось состраданіе и сожалніе къ нему, и не окончи на этомъ Кречетовъ, попроси онъ ее теперь же дать ему окончательный отвтъ, теперь же доказать свою любовь къ нему, — быть-можетъ, она бы бросилась къ нему на грудь, стремительно прильнула бы своими устами въ его устамъ и навки была бы спутницей его жизни. Но онъ ничего не сказалъ боле, — онъ только горячо поцловалъ ея руку и заторопился уходить.

А Катерина Дмитріевна долго, очень долго сидла за фортепіано. Она все думала о Кречетов, объ его прошедшей грустной жизни.

«Нтъ, Могутовъ лучше Кречетова!» — громко сказала она въ заключеніе.

И она тяжело вздохнула, какъ бы сожаля о томъ, что ничего другаго, кром доброты, она никакъ не могла отыскать въ характер и въ прошедшемъ Кречетова.

Она раньше, чмъ обыкновенно, ушла въ спальню, — ей хотлось забыться и заснуть, но сонъ бжалъ ея и въ ея голова мелькали неопредленныя мысли. Чтобы прогнатъ ихъ и успокоиться, она взяла «Феликсъ» Гольта и долго читала его въ постели пока книга сама собою не выпала изъ ея рукъ, а вки сами собой опустились и закрыли ея глаза отъ свта… Во сн ей представилось, что мистеръ Тронсомъ, въ образ Кречетова, расхваливаетъ ей Феликса, который тоже принялъ образъ Могутова… Потомъ рельефно, увлекательно и живо рисуется ей послдняя страничка романа, гд она уже замужемъ за Могутовымъ.

«Какъ хорошо! — сказала она громко, вдруг проснувшись. Но вдь это сонъ», — и слезы сами собой полились изъ ея глазъ. Она порывисто встала съ постели и босыми ногами сдлала нсколько шаговъ: и потомъ упала на колни предъ освщенной лампадой иконою Божіей Матерй съ Младенцемъ на рукахъ. Она долго, долго молилась, молилась безъ словъ, безъ крёстнаго знаменія, безъ поклоновъ, а устремивъ глаза на образъ, опустила руки, какъ статуя, стояла неподвижно и только слезы ручьемъ текли по ея блднымъ щекамъ, да невольный вздохъ вырывался изъ ея груди.

О чемъ молилась она?… Ласково, кротко, съ божественною любовью смотрлъ на нее ликъ Богородицы. Казалось, что слышитъ Она молитву двушки и исполнитъ ее. И двушка поняла это. Ей стало легко, — миръ, безмятежный миръ и покой наполнили ее, и она, какъ бы въ благодарность, складываетъ правую руку для креста, крестится и кладетъ три тихихъ, медленныхъ поклона…

Ирина Андреевна Тотемкина, на третій день праздниковъ, въ восемь часовъ вечера сидла одна на диван въ самомъ лучшемъ нумер одной изъ самыхъ лучшихъ гостиницъ города. Нумер былъ въ три окна, выходящими на улицу. На окнахъ были опущены до самаго низу сторы изъ темной матеріи, ихъ тяжелые складки отчетливо и красиво виднлись изъ-за блыхъ кисейныхъ занавсей. Мебель была мягкая. Передъ диваномъ стоялъ столъ застланный чистой, блою скатертью, а на немъ шумлъ блестящій самоваръ, около котораго стоялъ ясный, весь стеклянный чайный сервизъ, такъ что даже металлическій чайникъ и серебряныя ложечки казались стеклянными, отъ вокругъ разставленаго стекла. Въ глубин номера легкія ширмы, обтянутыя голубой шелковой матеріей, отдляли спальное отдленіе, отраженіе котораго въ большомъ, въ золотой оправ зеркал казалось потонувшемъ въ нжной синев далекой лазури. На стол горло всего дв свчи, но въ большомъ нумер если и не было свтло, то все-таки было очень ясно, такъ какъ свтъ отражался отъ многаго: и отъ самовара съ стеклянною сервировкой, и отъ зеркала съ золотой оправой, и отъ свтлыхъ обоевъ съ золотымъ бордюромъ вверху, и отъ небольшаго серебрянаго образка въ переднемъ углу, и отъ темно-блестящихъ листьевъ трехъ большихъ фикусовъ, стоявшихъ у оконъ, и отъ полированныхъ спинокъ креселъ и дивана, и даже отъ самой Ирины Андреевны и ея костюма. Казалось, свтъ тонулъ и потомъ выходилъ лниво и слабо изъ ея, убранной кружевами, блой, легкой, шерстяной блузы, ярко игралъ и шалилъ въ миніатюрныхъ брилліантахъ серегъ и въ золот браслетъ на ея рукахъ, превращалъ въ розовую маленькую звздочку изумрудный камушекъ перстня на одномъ изъ пальцевъ и совершенно пропадалъ въ ея распущенныхъ, густыхъ и длинныхъ, темныхъ волосахъ, которые, какъ нжная волна тьмы, окружали овалъ ея прекраснаго лица. Она сидла облокотясь на ручку дивана, склонивъ голову на кисть руки и слегка откинувшись на спинку дивана. Она была при этой обстановк, въ этомъ костюм и въ этой поз восхитительно-хороша. Большіе темные глаза ея ярко горли и искрились счастьемъ, довольствомъ, умомъ, страстью, стыдливостью, кокетствомъ, шалостью и всмъ тмъ, чмъ только могутъ сверкать и искриться глаза молодой красавицы, когда вс чувства и мысли, какія только могутъ рождаться въ ея голов, въ ея сердц и душ, вдругъ вс вмст, съ одинаковою силой, закружатся въ ея голов, застучатъ въ ея сердц, замелькаютъ въ глазахъ, зажужжатъ въ ушахъ и завладютъ всею красавицей. А она, съ улыбкой на лиц, съ чуть-чуть сдвинутыми черными бровями, съ ямочками на рдющихъ румянцемъ щекахъ, съ увеличеннымъ желобкомъ посредин красивой и слегка приподнятой верхней губки, — она, подъ вліяніемъ всхъ этихъ чувствъ и мыслей, сидитъ спокойно, безъ малйшаго движенія, какъ нарисованная, и только румянецъ щекъ, да движеніе округленной молодой груди указываютъ на біеніе ея сердца, да глаза свтятъ и искрятся счастьемъ, довольствомъ, умомъ, страстью, стыдливостью, кокетствомъ, шалостью и всмъ тмъ, чмъ только могутъ свтиться и искриться глаза красавицы… А самоваръ тихо, мягко, ровно шумлъ, какъ старушка-няня, когда ея питомица, радость и утха, окруженная и затуманенная всмъ вихремъ и блескомъ сказочной фантазіи, сидитъ уже не слушая няню, а няня продолжаетъ говорить монотоннымъ голосомъ окончаніе сказки; «ну, и стали они жить, да поживать, хлбъ наживать, бдныхъ людей не обижать, нищенкамъ милостыню подавать, да меня, старуху, въ нянюшки звать».