Могутовъ и Перехавшій вышли вмст съ Кречетовымъ, такъ какъ имъ захотлось пройтись; но едва они отошли шаговъ пять-шесть отъ нумера, какъ ихъ остановилъ крикъ и плачъ женщины, идущей отъ воротъ и прямо къ нимъ на встрчу. Женщина одною рукой вела за собой босаго, грязнаго и худенькаго мальчика, а другой — то била себя въ грудь, то терла глаза, то поправляла платокъ на голов, изъ-подъ котораго въ безпорядк выбились наружу космы волосъ. Это была Лукерья, прислуга нумеровъ полковницы Песковой, а мальчикъ — ея сынъ, тотъ самый, котораго мы видли у полицеймейстера.

— Барины мои! — остановившись противъ Кречетова, Перехавшаго и Могутова, выла и кричала Лукерья. — Голубчики! заступитесь за меня, не дайте сироту въ обиду. Злоди искалчили несчастнаго сынишку, — искалчили, наругались, изверги, надъ сынишкой, надъ сиротой, надъ малымъ сиротой!.. Да за что же это Господь наказываетъ меня? За что для перваго дня напасть посылаетъ? Батюшки мои! помогите… защитите… Сирота… дитя малое… дитя неразумное… Искалчили, наругались… — И она, въ промежуткахъ между словами, жалобно выла, и заливалась слезами.

— Разскажите толкомъ, въ чемъ дло, Лукерья! — сказалъ сурово Перехавшій.

— Барины мои! Викторъ Александровичъ, баринъ мой добрйшій! Умъ потеряла, съ ума сошла Лукерья! Хуже пьяной нонеча она, а у ней, не то что водки, чаю стакана во рту не было, — отвтила Лукерья уже боле спокойно, но продолжая всхлипывать.

— Ну, когда вы не пьяны, такъ разскажите толкомъ, въ чемъ дло, — сказалъ Перехавшій.

— Скинь штанишки! Скинь, стерва этакая! — рванувъ мальчика за ручонку, крикнула на него Лукерья.

Мальчикъ скорчилъ плаксивую рожицу, растегнулъ штаны, которыя съхали сами собой къ концу ногъ его, а Лукерья, задравъ халатикъ на голову мальчика, повернула его спиной къ Перехавшему. Спина и ягодицы мальчика испещрены были вдоль и поперекъ синими полосами; на нкоторыхъ были струпья засохшей крови, а на нкоторыхъ уже свтилась новая, нжная, красненькая кожа.

— Вотъ какъ расписали для праздника варвары, душегубы! Младенца изувчили, наругались!.. Барины мои, защитите!.. Сирота горемычная… — И Лукерья опять начала громко выть.

Скоро вся прислуга нумеровъ, нкоторые изъ жильцовъ и порядочное число уличныхъ звакъ обоего пола столпились вокругъ нея.

— Ловко отхлестали, ловко!

— Знатная баня была къ празднику!

— Кто выпоролъ-то? Сказывай, кто выпоролъ мальчишку-то?

— Мальчишка — сынъ твой, что-ль?

Такіе вопросы, замчанія и слова сыпались со стороны собравшейся публики, обступившей Лукерью и ея сына, который, съ забраннымъ на голову халатикомъ и спущенными штанишками, стоялъ какъ вкопанный, вздрагивая по временамъ какъ бы отъ холода.

— Теперь свжо, ты простудишься, опусти халатъ и наднь штаны, — съ дрожью въ голос обратился Могутовъ къ мальчику, — и, нагнувшись надъ нимъ, началъ помогать ему длать и то, и другое. Онъ былъ страшно угрюмъ: брови почти сошлись, тубы сильно сжаты, руки замтно дрожали. Ему вдругъ, какъ живой, представился его братъ Вася, его слезы и тихія жалобы предъ смертью отъ гимназической порви.

— Я вчерась еще пождала его, — боле спокойно начала разсказывать Лукерья, — да думаю, можетъ его хозяинъ разговться оставилъ. Гляжу, а его и сегодя нтути, до десяти часовъ нтути. Ну, я и пошла къ хозяину… Похристосовалась, какъ слдуетъ, опосля и спрашиваю про мальчишку. — «Мальчишка твой въ полиціи, потому что онъ подлецъ и ябедникъ», — хозяинъ-то мн говоритъ. — Дитя малое, глупое, — я-то говорю, — гд ему подлость понимать, разв по глупости што сдлалъ. — «Нтъ, — хозяинъ-то говоритъ, — не по глупости: онъ, говоритъ, больно уменъ сталъ, жаловаться на меня въ мировому ходилъ. Вотъ я, говоритъ, его сперва въ полицію свелъ, а тамъ, говоритъ, его отодрали, — здорово отодрали, не скоро заживетъ, долго, говоритъ, помнить будетъ… А отодрамши, говоритъ, въ тюрьму засадили, вс праздники просидитъ въ тюрьм… Какъ сказалъ онъ: отодрали, да не скоро заживетъ, да что въ тюрьм онъ, — такъ у меня сердце и обмерло…. Худенькій онъ у меня, дитя слабое, кровь-то у него почитай что благородная… Ну, я ужь и не помню, что потомъ было…. Прибжала это я въ полицію, спрашиваю сынишку, да какъ сняла съ него штанишки, да посмотрла на писанку-то эту, такъ и сама не знаю, что со мной сталося: кричу, ругаюсь, его тащу за собой…. Крику надлала на весь дворъ, а солдаты полицейскіе смются:- „Ладно, говорятъ, расписали!“… А опосля и меня хотли въ тюрьму: мальчишк срокъ не прошелъ, а я его туда не пущаю, домой тяну…. На мое счастье барыня какая-то важная въ окно посматривала. Позвала меня подъ окошко, спрашиваетъ. Ну, а ей все и разсказала, да на колнкахъ просила отпустить сынишку… Ну, барыня сжалилась, позвала какого-то полицейскаго, поговорила малость, да и велла мальчишку отпустить….

— Викторъ Александровичъ! Барины вы мои дорогіе! Ну, разв есть законъ такъ-то мальчишку стегать?… Чуть не на смерть застегали дитё малое!.. Проклятые, подлецы!.. Я этого такъ не подарую, я судъ надъ ними найду! Нын новый судъ есть! — рыдая и всхлипывая закончила Лукерья свой разсказъ.

— Конечно, есть. Вы, Лукерья, губернатору жалуйтесь, а если онъ ничего не сдлаетъ, такъ я вамъ напишу прошеніе къ мировому судь…. Успокойтесь, праздники пройдутъ и вы жалуйтесь, — наставительно успокоивалъ Перехавшій Лукерью.

— А можетъ и стоитъ сынишка-то твой?

— Кто зря пороть будетъ?

— Конечно, чего зря пороть!

— Доведись на меня, такъ я бы ему, сынишк-то, еще сама бы всыпала такъ-то!

— Пусть помнитъ, въ другой разъ не шкодитъ!

— Пойдемте, господа, обратился Кречетовъ къ Перехавшему и Могутову, брюзгливо посмотрвъ на толпу, изъ которой сыпались подобныя замчанія и совты.

— А я нешто по голов его поглажу? Я его… проклятаго проучу! — и Лукерья съ поднятою рукой бросилась на мальчика.