— Такъ грхъ, Лукерья! — оттолкнувъ ея руку далеко прочь, порывисто обнявъ одною рукою мальчика и отстранивъ его, съ суровымъ, грозно устремленнымъ на Лукерью взглядомъ, съ сжатою въ кулакъ и приподнятою въ верхъ другою рукою, громко крикнулъ Могутовъ.

Кречетовъ, и Перехавшій съ невольнымъ страхомъ смотрли на него. Тмъ казалось, что если Лукерья, на правахъ матери, вздумаетъ отнимать мальчика, то Могутовъ съ такою силой оттолкнетъ ее, отъ себя, что она грохнется со всхъ ногъ на земь, далеко отброшенная прочь.

Лукерья, какъ мгновенно ошеломленная, не зная что ей длать, безсмысленно смотрла по сторонамъ, а потомъ начала горько рыдать и всхлипывать. Мальчикъ тоже началъ тихо плакать.

— Полно плакать, мать не будетъ тебя обижать… Пойдемъ пока ко мн, я угощу тебя вкусной пасхой, — та еще и не лъ пасхи, — да, шалунъ мальчикъ? — и Могутовъ приподнялъ мальчика, поцловалъ его въ лобъ и потомъ повелъ его къ себ.

Лукерья, продолжая рыдать, поплелась вслдъ за ними.

— Эко добрый баринъ, — пожаллъ мальца!

— Какъ не пожалть! Дитя малое, — а ишь…

— Здорово, подлецы, выпороли!

— А можетъ и за дло…

— Какое дло! Вдь, дитя, не большой, — какое дло!

Толпа расходилась, длая такія замчанія. Перехавшій простился съ Кречетовымъ и вернулся къ Могутову.

Кречетовъ вышелъ за ворота и слъ въ фаэтонъ, запряженный, по-русски, тройкою небольшихъ лошадей, блыхъ, съ круглыми, черными, неправильными пятнами. Объ этихъ лошадяхъ, равно какъ и о старомъ-престаромъ кучер, съ длинной, совершенно блою бородой, шутники города говорили, что они такъ же оригинальны и такъ же замтны чуть не за сто верстъ, какъ и ихъ владлецъ.

— Къ Рымнинымъ, — сказалъ Кречетовъ кучеру и задумался надъ только-что виднной имъ сценой съ сильно высченнымъ мальчикомъ. Скоро, впрочемъ, грустныя мысли о варварств родныхъ нравовъ, такъ жестоко отражающихся даже на дтяхъ, смнились у него боле веселыми думами о Могутов.

„Полною жизнью живетъ человкъ, — думалъ онъ. — Уменъ, знающъ, физически не обиженъ природою — и присланъ сюда съ жандармомъ, и состоитъ подъ надзоромъ полиціи… „Пойдемте господа“ — только и надумалъ сказать я, желая уйти отъ дикой сцены остервенвшей матери, желавшей сорвать свою злость на неповинномъ и уже жестоко наказанномъ ребенк-сын; а онъ какъ тигръ вдругъ озлился и не далъ ребенка на безсмысленное тиранство… А какъ потомъ нжно, съ дрожью въ голос, чуть не со слезами на глазахъ, онъ обласкалъ и поцловалъ мальчика и повелъ въ себ угощать пасхой… И народъ знаетъ лучше насъ, выросшихъ среди народа… Дай Богъ, чтобы наша работа дороги принесла существенную пользу теб, голодный народъ!.. А вдь я самъ — сынъ народа, прихотью судьбы превращенный въ барина, съ обтомъ не уронить величія знатнаго рода князей Король-Кречетовыхъ… Увы, не намъ, княжескимъ и дворянскимъ родамъ, принадлежитъ будущее, а вотъ такимъ homo novus, какъ Могутовъ… Да, будущее — ихъ, а не наше. Всего недлю или дв какъ присланъ, присланъ какъ зловредный человкъ, и сперва объ немъ распустили дикую исторію, а теперь уже самъ полицеймейстеръ его рекомендуетъ, какъ малаго съ умной головой… И у него на стол пасха какъ разъ такая, какъ у меня… Мн прислали пасху Рымнины, а ему прислала ее только она одна… Боже, въ силамъ ли я буду сдлать ее счасливой, если она будетъ моей! Любовь безжалостно была разбита, я проклялъ даже это святое чувство и, какъ заживо-погребенный, мыкался по свту… Тоска, скука, апатія и мечты, заканчивающіяся обыкновенно желаніемъ покончить съ жизнью самоубійствомъ… И вдругъ ты, одна ты, воскресила во мн все, все, превратила меня опять въ живаго человка… „Вдь храмъ разрушенный — все-жь храмъ, кумиръ поверженный — все-жь богъ…

«Да будетъ ли она моею? — промелькнулъ въ его голов вопросъ, когда фаэтонъ остановился у дома Рымниныхъ, и онъ, какъ бы убгая отъ отвта на вопросъ, поспшно сошелъ съ фаэтона и торопливо взбжалъ по лстниц во второй этажъ. — Неужели она, моя единственная отрада и надежда въ будущемъ, будетъ принадлежать не мн, а этимъ homo novus?» — опять, промелькнулъ въ его голов вопросъ, когда онъ вошелъ въ переднюю, и онъ опять поспшилъ снять калоши и пальто и торопливою походкой, съ тоскливымъ выраженіемъ въ лиц, вошелъ въ залу, а изъ него въ гостиную.

— Почему вы, князь, чуть не послднимъ являетесь христосоваться съ нами? — встртила Кречетова Софья Михайловна, сидя на диван въ гостиной и протягивая ему руну.

— Виноватъ, Софья Михайловна… Но прежде всего позвольте поздравить васъ съ праздникомъ, пожелать вамъ всего хорошаго и поблагодарить за пасху, — цлуя руку Софьи Михайловны, сказалъ Кречетовъ.

— А васъ за букеты и альбомы. Какой у васъ прекрасный вкусъ, князь! Вдь это вы сами выбирали картинки для альбомовъ?

— Да… Но какъ ваше здоровье, Софья Михайловна? — спросилъ Кречетовъ, который всегда чувствовалъ нкоторую неловкость и стсненность, оставаясь съ глазу на глазъ съ дамами и, особенно, когда заходила при этомъ рчь о его собственныхъ вкусахъ, хотя говорить о самомъ себ онъ и любилъ.

— О, пожалуйста, не спрашивайте о моемъ здоровь! Я скоро, какъ милости, буду просить у Бога — послать мн какую-нибудь болзнь. Помните, какъ, кажется, Сабакевичъ у Гоголя… Ха-ха-ха! — весело шутила Софья Михайловна.

— Дмитрій Ивановичъ и Катерина Дмитріевна, надюсь, тоже въ добромъ здоровь? — съ тоскливой улыбкой спросилъ Кречетовъ.

— Дмитрій Ивановичъ — какъ всегда: ни то, ни сё, а у Кати сами спросите… Катя, Катя! — громко крикнула Софья Михайловна.

Катерина Дмитріевна, въ бломъ плать, съ распущенными и заброшенными небрежно назадъ волосами, веселая и улыбающаяся, появилась въ гостиной.

— Христосъ воскресе, Гаврилъ Васильевичъ! — громко и весело сказала она, поспшно подходя къ Кречетову съ протянутою впередъ рукою.

— Какъ вы сегодня особенно прекрасны! — сказалъ Кречетовъ посл поздравленія и цлованія руки двушки, пристально смотря на нее, любуясь ею и слегка улыбаясь, хотя въ улыбк его замтна была грусть, она имла кисло-сладкій видъ. Посл своего объясненія въ любви онъ въ первый разъ видлъ ее, и что-то кольнуло его теперь внутри, какъ-то непріятно было ему, что она встрчаетъ его веселая и улыбающаяся.