— Мн сегодня очень весело, а вамъ? — спросила она, садясь на диванъ рядомъ съ мачихой.

— Мн?… Я — какъ всегда, Катерина Дмитріевна… Я уже окристаллизовался въ опредленную форму и только могу все слабй и слабй отражать свтъ, но увеличивать свой блескъ уже не могу, еслибы даже солнышко и особенно сильно направило свои ясные лучи на меня, грустнымъ тембром въ голос и съ кисло-сладкою улыбкой отвтилъ Кречетовъ.

— Вы сегодня разсянны, князь, — не отвчаете на мои вопросы! Я очень интересуюсь знать, почему вы такъ поздно къ намъ? — спросила Софья Михайловка. — Все наша затя — желзная дорога — виновата, Софья Михайловна.

— Какъ? Дмитрій Ивановичъ мн говорилъ, что вы уже все ршили и перершили! — весело удивилась Софья Михайловна.

— И, кажется, придется снова все перершать, — почему-то вздохнувъ, сказалъ Кречетовъ.

— Это почему?… Дмитрій Ивановичъ, да и вс вы, затйники, были въ такомъ восторг отъ вашихъ ршеній… Нтъ, я вамъ не врю, князь! Вамъ, вроятно, сегодня захотлось долго лежать въ постели, сна при этомъ не было, вы начали мечтать, мечтали до двухъ часовъ и мечту приняли за что-то важное? Но васъ разуврятъ и ваши мечты мечтою и останутся…

— Я выхалъ изъ дому въ девять часовъ, Софья Михайловна.

— Гд же вы были? Кто счастливица, которая васъ удержала при себ до двухъ часовъ? И не она ли разрушила то, отъ чего Дмитрій Ивановичъ и вы вс приходили въ восторгъ? — улыбаясь спрашивала Софья Михайловна.

— Я первый визитъ сдлалъ Могутову и у него просидлъ до прізда къ вамъ. Вотъ онъ и доказалъ, что нашъ планъ работы ошибоченъ, — отвчалъ Кречетовъ и посмотрлъ на Катерину Дмитріевну.

Она сидла съ наклоненною внизъ головой и обдумывала его сравненіе самого себя съ кристалломъ, который всегда одинаковъ и потерялъ уже способность свтиться боле ярко даже при усиленномъ блеск солнца. Она была такъ счастлива и весела съ самаго ранняго утра и ея доброй душ стало жаль его. — «Отчего у него такой грустный видъ? — думала она. — У него, наврно, есть большое горе… Ему нравится „кумиръ поверженный — все-жь богъ…“ Кумиръ поверженный — все-жь богъ?… Ну, да! Христосъ на крест оставался Богомъ… Петръ на крест тоже оставался апостоломъ… Почему?… Вдь надъ нимъ смялись, ругались… Но Петръ не плакалъ при этомъ, не отрекался отъ своей вры, не жаловался… А Кречетовъ все жалуется, все говоритъ о самомъ себ… Что такое?» — и она вздрогнула. Слуха ея коснулось имя Могутова, и думы бжали отъ нея, и она вся превратилась въ слухъ.

— Этотъ Могутовъ — какое-то восьмое чудо! — съ веселой ироніей говорила Софья Михайловна. — Дмитрій Ивановичъ совтуетъ мн взять его въ главноуправляющіе всми имніями за какой-то проектъ усадьбы этого Могутова; вамъ онъ разрушилъ весь планъ работъ, меня обозвалъ вороной!.. Скоро о немъ вс съ такимъ же восторгомъ будутъ говорить, съ какимъ прежде говорили о немъ какъ о какомъ-то Раул изъ «Синей бороды»!

— Поторопились сдлать выводы.!. Я и самъ не ожидалъ найти въ немъ такого живаго ума, знанія теоретическаго и практическаго… Но особенно меня поразила его доброта и любовь въ дтямъ…

— Это очень интересно! Надюсь, вы не откажетесь посвятить насъ въ подробности? — откинувшись на спинку дивана, какъ бы приготовляясь внимательно слушать, но улыбаясь, сказала Софья Михайловна.

— Я захалъ къ нему, чтобы предложить-мсто у себя при постройк дороги. Думалъ пробыть у него минут пять, но встртилъ такой радушный, свободный искренній пріемъ, что просидлъ до часу. Заговорили, конечно, о дорог, я разсказалъ нашъ планъ работъ. Онъ нашелъ его плохимъ, непрактичнымъ, и тутъ обнаружилось его знаніе народа, литературы, опытность и даже ораторскій талантъ.

— Даже ораторскій талантъ! Скажите, во вкус Лукомскаго или мистера Кречетова? — насмшливо интересовалась Софья Михайловна.

— Ни въ томъ, ни въ другомъ, Софья Михайловна! Онъ говорилъ просто, серьезно, какъ читаетъ; интересъ въ мысляхъ, а голосъ только не портитъ ихъ. Но боле всего меня поразила сцена…

Кречетовъ остановился, заслышавъ звонъ шпоръ приближающихся въ гостиную.

IV.

Въ гостиную вошелъ пожилой, не большаго роста, съ торчащими, какъ у кота, и такими же рдкими, какъ у кота, усами, военный генералъ въ полной форм и при красной лент.

На первый день праздника Рымнины принимали всхъ безъ доклада, а потому генералъ вошелъ въ гостиную неожиданно и прервалъ рчь Кречетова.

— Вамъ остается теперь, Гавріилъ Васильевичъ, исполнить послднюю, но самую важную обязанность пасхальнаго визита, — обратилась Софья Михайловна къ Кречетову, посл того какъ генералъ поздравилъ ее и двушку съ праздникомъ, поцловалъ ихъ руки, похристовался по-русски съ Кречетовымъ, слъ въ кресло и началъ разглаживать свои рдкіе усы. — Вы должны не мене пяти минутъ пробыть въ зал у стола и непремнно опробовать всю мою стряпню.

— Я очень радъ. Мн сильно хочется поопустошить его, — отвтилъ Кречетовъ, раскланиваясь.

— Я тоже голодна, мама! — быстро вставъ и также ухода въ залу, громко сказала Катерина Дмитріевна.

. . . . . . .

А въ то же время, какъ Софья Михайловна бесдовала съ генераломъ, Кречетовъ сидлъ у стола, медленно закусывалъ и разсказывалъ Катерин Дмитріевн сцену съ мальчикомъ на двор нумеровъ полковницы Песковой. Онъ разсказывалъ подробно, не спша и съ грустнымъ тембромъ въ голос, а лицо его сохраняло кислое, недовольное выраженіе. Что было причиной его недовольства, онъ и самъ не зналъ; но т вопросы, которые помимо его воли промелькнули въ его голов, когда онъ подъхалъ къ дому Рымниныхъ и когда входилъ въ ихъ домъ, — т вопросы, на которыхъ онъ не хотлъ останавливаться, отъ которыхъ онъ какъ бы порывисто убгалъ, — оставили все-таки тяжелый слдъ внутри его, продолжали неопредленно тревожить и нудить его. И подъ вліяніемъ этой неопредленной тревоги онъ, передавая сцену съ мальчикомъ, зло подсмивался надъ своимъ «пойдемте, господа» и боле рельефно и живо, чмъ быть-можетъ было на самомъ дл, выставлялъ на-показъ сперва грозный протестъ Могутова противъ дикаго желанія матери выместить на несчастномъ сын свою злость на тиранство полиціи, а потомъ нжность и любовь Могутова къ мальчику, когда онъ повелъ угощать его пасхой.