— Очень пріятно. Дворянинъ Гордій Петровичъ Могутовъ.

— Очень пріятно. Разсудительныхъ молодыхъ людей мало. Всегда, положимъ, молодежь была распутна, но теперь молодежь — хуже самаго распутства. Въ каждомъ номер «Московскихъ» читаешь и только удивляешься. Очень, очень пріятно видть въ васъ исключеніе. Прошу быть знакомымъ, а сегодня мн пора: шестой годъ минута въ минуту въ одиннадцать часовъ спать ложусь.

Было двнадцать часовъ, когда Могутовъ возвращался изъ трактира, и около половины перваго, когда онъ дошелъ до городского сада. Дорога была не близкая, все въ гору, и онъ, идя хотя и не очень скоро, вступивъ въ садъ, захотлъ отдохнуть.

— Что за люди? задалъ онъ себ вопросъ, когда услся на уединенной скамь по средин главной аллеи, откуда не видно было однообразныхъ желтыхъ домовъ, а видна была луна на синемъ, безоблачномъ неб и много было тней отъ деревьевъ на земл. Одинъ женщину — водку ищетъ и, не находя, дичаетъ; другой — даже и искать не хочетъ, потому бракъ отвергаетъ, а третій пошелъ дале всхъ: всхъ въ Сибирь!.. Не много-ли и такъ уже! Стоитъ-ли и тебя туда посылать?… «Будь ты честенъ, когда жена»…. А примръ отца…. и въ ум его, нтъ, предъ его глазами проносятся сцены его ранняго дтства.

Степь земли Войска Донскаго оборвалась широкимъ, извилистымъ оврагомъ, за которымъ мстность мало-по-малу переходитъ сперва въ небольшіе пологіе холмы, потомъ — въ горки причудливой формы, потомъ — въ сплошную цпь горъ, далеко на горизонт теряющихся въ неб. Среди этихъ горъ виднется двухъ-вершинный Эльбрусъ, какъ громадная колоссальная масса чего-то синеватаго, дымчатаго, и только ночью, когда взойдетъ луна, онъ, какъ громадная глыба стекла, блднетъ и поблескиваетъ на горизонт.

Въ извилистомъ овраг раскинулся губернскій городъ С-ль, въ которомъ родился, учился въ гимназіи, и изъ котораго, года четыре назадъ, ухалъ въ Петербургъ Могутовъ. На окраин степи, прямо надъ оврагами, противъ города и горъ стоитъ пятиглавый кафедральный соборъ съ высокою колокольнею. Прекрасный видъ съ площади вокругъ собора и разнообразныя картины открываются взору, если смотрть съ разныхъ сторонъ собора. На югъ отъ собора идетъ широкая лстница съ площадками между ступенекъ, усаженныхъ по сторонамъ стройными тополями; у подножья лстницы — небольшая площадка, среди нея — бассейнъ, а на право и на лво — длинные, боле версты, бульвары изъ акацій и тополей; за бульварами — красивые, каменные, двухъ и трехъ-этажные дома, расположенные параллельно бульварамъ въ нсколько длинныхъ и широкихъ улицъ; дале — нсколько улицъ изъ рядовъ маленькихъ домиковъ, за ними — покатые холмы, потомъ — горы и сплошная цпь горъ съ Эльбрусомъ; противъ самой лстницы, противъ площадки съ бассейномъ — длинное, выходящее на дв улицы, трехъ-этажное зданіе, съ красивенькой башенькой на углу, на темномъ шпил которой блеститъ золотой крестъ, это гимназія. На востокъ — тоже хорошая часть города, съ расположенными въ правильныя улицы домами, хотя дома боле деревянные и крыши на нихъ только изрдка желзныя, а большею частію деревянныя и даже соломенныя, но за то здсь много домовъ въ зелени садовъ; но за то среди этой части города видна торговая площадь, базаръ, на которомъ вчно копошатся люди. Позади этой части города — т-же холмы и горы, но среди нихъ нтъ Эльбруса. На западъ — оврагъ съузился, въ глубин его течетъ небольшая рченка, а по обоимъ бокамъ оврага — маленькіе, бленькіе, турлучные (изъ глины) домишки, неправильно разбросанные, но каждый домикъ въ зелени садовъ; посреди этихъ садовъ и домиковъ улицы, какъ развваемыя втромъ ленты на голов красавицы, разбгаются въ разныя стороны, перепутываются, вьются около садовъ, взбираются то круто, то полого на гору и теряются въ садахъ. На сверъ — громадная площадь, на дальнемъ конц которой — сумрачное, съ высокой стной, огромное зданіе острога, а по другимъ окраинамъ площади расположены казармы, провіантскіе и коммиссаріатскіе магазины, всевозможныя присутственныя мста — все однообразное, длинное, каменное; дале за площадью — ровная, безпредльная степь.

Два часа. Жаркій день. По небу медленно ходятъ обрывки облачковъ, тнь отъ которыхъ также медленно двигается по зелени садовъ, по блымъ домамъ и по срымъ улицамъ и дорогамъ. На площади собора, спрятавшись за уголъ колокольни, противъ изображенія Христа, несущаго крестъ на Голгофу, стоитъ на колняхъ гимназистъ лтъ десяти. По щекамъ его бгутъ слезы, глаза, полные восторженной вры, обращены ко Христу, руки сложены одна въ другую на груди и уста тихо произносятъ молитву. О чемъ такъ укромно, такъ горячо молится дитя?

Молю тебя, Христосъ, шепчетъ ребенокъ, — пошли отцу моему денегъ! Пусть онъ, старикъ, придетъ веселый домой! Пусть мать перестанетъ плакать и бранить отца. Пусть отецъ не будетъ до поздней ночи писать, а разскажетъ мн и Вас, какъ жили въ старину запорожскіе казаки, какъ они боролись съ врагами твоими, турками; какъ нашъ дядя, молясь Теб, Господи, имлъ успхъ во всхъ длахъ!.. Пусть мать дастъ намъ на ужинъ кислаго молока съ блымъ хлбомъ! Вдь мы вчера не обдали и сегодня не будемъ ничего сть, если Ты, Господи, не пошлешь моему отцу денегъ!.. Я буду молиться Теб, Господи! Я буду поступать по Твоимъ заповдямъ! Пошли же, Господи, денегъ моему отцу….

Такъ около часу молится дитя. Но вотъ, завидя идущаго человка, оно вскочило на ноги, отерло слезы съ глазъ и щекъ, приняло беззаботный видъ, заложило рученки назадъ и тихой походкой отправилось къ той части города, въ которой турлучные домишки терялись въ зелени садовъ и въ которой нанималъ квартиру Петръ Афанасьевичъ Могутовъ, чиновникъ губернскаго правленія, получавшій двадцать рублей въ мсяцъ и имвшій жену и пятерыхъ дтей.

Опять жаркій день, два часа, и тотъ-же гимназистъ возвращается изъ гимназіи домой, съ улыбающимся лицомъ и поспшной, но приличной походкой. Онъ дома, и, полный величія и радости, сообщаетъ отцу, что его приняли на казенный счетъ въ пансіонъ при гимназіи. Онъ будетъ тамъ жить, у него будетъ все платье казенное, онъ будетъ сть казенный обдъ, ужинъ, пить казенный чай и имть казенныя книги…. Его вся семья поздравляетъ, отецъ плачетъ и цлуетъ; мать гладитъ по головк и говоритъ, что теперь и остальной семь будетъ полегче: все однимъ ртомъ будетъ мене; три сестры цлуютъ его и говорятъ, что Гордюша будетъ красавчикомъ въ сюртук съ краснымъ воротникомъ и золотыми петлицами…. Одинъ только брать Вася, худенькій блондинъ, лтъ семи, съ большими голубыми глазами, въ которые, казалось, вылилась вся добрая, пугливая душа мальчика, смотрлъ тоскливо.

— Теперь ты, отецъ, отдашь на мое мсто въ гимназію брата Васю, говоритъ Гордій, замтивъ тоску Васи.

— Да, да… робко говоритъ отецъ. — Ему пора начинать…

— Да, да! передразниваетъ отца мать. — Ты-бы сперва сказалъ, когда будутъ у насъ деньги? Тогда-бы и отдавалъ сыновей по гимназіямъ! Дочери — невсты, ходятъ хуже горничныхъ простыхъ чиновниковъ, а онъ, тоже чиновникъ, столоначальникъ вексельнаго стола, гроша за душой не иметъ, весь въ долгу, семья безъ хлба днюетъ!

Отецъ садится за столъ и начинаетъ писать подъ воркотню матери; сестры, надувшись, садятся за пяльцы, начинаютъ скоро шить и зло откусывать нитки; Гордій и Вася уходятъ въ садъ. Они забираются въ глухое, заросшее бурьяномъ, мсто.

— А что я безъ тебя буду длать, Гордюша?… Вс меня будутъ обижать!.. Большіе голубые, прозрачные, какъ стекло, глаза Васи наливаются слезами. — Сестры будутъ обижать, мать будетъ бить, тебя не будетъ, — никто не заступится!.. Отецъ перестанетъ разсказывать, ты перестанешь учить меня и играть со мной… Мальчикъ рыдалъ, обнявши рученками другаго мальчика.

— А ты, Вася, учи наизусть книжки, чтобы не скучно было смирно сидть…. Будемъ вмст просить отца, чтобы онъ и тебя отдалъ въ гимназію…. Ты тоже будешь хорошо учиться и тебя тоже примутъ на казенный счетъ. Мы будемъ рядомъ спать! Какія тамъ славныя постели!.. Только ты, Вася, тамъ не шали. Дома мамаша за шалости только бранитъ, за волосы выдеретъ, а тамъ розгами порютъ! Ой, ой, какъ больно! Меня еще не скли, но я разъ видлъ… Скинутъ штаны, одинъ солдатъ держитъ за голову, другой за ноги, а третій со всего размаху бьетъ розгами! Сперва синія полоски остаются, а потомъ кровь идетъ! Сперва ученикъ кричитъ, а потомъ только стонетъ!.. А какъ потомъ ему бдному стыдно! Весь красный, два дня сидть не можетъ, въ глаза стыдится смотрть…. Я, Вася, умру, когда меня поведутъ счь!.. Я въ гимназіи тихонькій, сижу ровно, все смотрю на доску, уроки учу крпко на крпко!.. Я никогда не бгаю, а все читаю книжки, меня и зовутъ долбешкой, кантонистомъ, сперва даже били, а теперь только смются…. Вотъ и ты, Вася, такъ: все читай, крпко учи уроки, смотри на доску и ровно сиди, — тебя и примутъ на казенный счетъ…. Намъ будетъ тогда весело, тогда и я не буду всегда одинъ….