— Сейчасъ тнь дойдетъ до черточки, думаетъ въ это время Вася, — и будетъ звонокъ…. Сегодня будетъ вкусный обдъ: отецъ вчера принесъ денегъ…. Онъ скоро выучитъ посл обда уроки, въ пять часовъ нарветъ въ саду сливъ и яблокъ и понесетъ ихъ Гордюш въ гимназію…. Въ половин шестаго у пансіонеровъ рекреація, — и онъ пойдетъ съ Гордюшей, на верхнюю галлерею, сперва походятъ тамъ, онъ скажетъ Гордюш уроки, Гордюша поправитъ…. Потомъ они вмст будутъ смотрть съ верхней галлереи, какъ бгаютъ на двор и играютъ въ мячъ гимназисты…. Будутъ смотрть на горы, на орликовъ, что, какъ мертвые, распростерши крылья, висятъ въ воздух….

— А гд я показывалъ пальцемъ? Я тебя, галко-ловъ, спрашиваю! говоритъ учитель злымъ и громкимъ голосомъ и тащитъ Васю къ доск.

Вася блденъ; на его высокомъ лбу жилки налились кровью, глаза широко раскрыты. Онъ хочетъ сообразить, найти границы Африки, — вдь около границъ Африки учитель водилъ пальцемъ.

— А ты не лови галокъ! Смотри на доску, не давая сообразить Вас, продолжалъ учитель. Маршъ въ скущую, галко-ловъ!

Воскресенье. Гордій торопливо идетъ изъ гимназіи въ отпускъ домой. Путь его не близокъ. Онъ, чуть не бгомъ, идетъ по глухимъ улицамъ и скромно, и ровно, какъ сказано въ его отпускномъ билет, идетъ по главнымъ улицамъ. У него тревожный взглядъ, а въ голов рой мыслей.

— Почему съ четверга не ходитъ въ классъ Вася? Не боленъ-ли онъ? Онъ такой худенькій, блдный, — трудно-ли заболть, такъ легко простудиться…. А можетъ дома кто заболлъ? Нтъ, дома народу много, — Васю не будутъ держать…. Но ты скоро, поправишься, мой дорогой, мой худенькій братишка! Я не отойду отъ тебя сегодня, буду разсказывать теб, читать буду, — ты заснешь, сонъ укрпитъ тебя, ну, ты и поправишься….

Онъ вбгаетъ въ комнату. Его встрчаютъ сестры и сообщаютъ, что Вася боленъ, сильно боленъ, лежитъ въ безпамятств съ четверга, и докторъ сказалъ, что если онъ сегодня не поправится, то — умретъ. Онъ входитъ въ маленькую комнатку, почти темную отъ закрытаго платкомъ окна, и съ трудомъ различаетъ лежащаго на постел Васю. Вася лежитъ безъ движенія, блдный, съ засохшими, потрескавшимися губами, разбросанными рученками и съ громадной головой: она обрита, на ней положена мушка, она натянула уже пузырь и такъ сильно увеличила голову больнаго…. Около постели, сгорбившись, сидитъ отецъ, устремивъ глаза на больнаго сына. Онъ не замтилъ, какъ вошелъ Гордій; онъ принялъ его за одну изъ дочерей, и онъ отстраняетъ Гордія; рукой, какъ бы говоря, что онъ самъ будетъ ухаживать за больнымъ, чтобы не подходили къ нему…. Отецъ замтилъ ошибку, и Гордій въ объятіяхъ отца, м слезы, неудержимыя слезы бгутъ изъ глазъ старика отца и изъ глазъ молодаго, четырнадцатилтняго сына.

— Онъ сегодня къ вечеру поправится, тихо говоритъ отецъ, посл долгаго, безмолвнаго рыданія. Докторъ сказалъ, что сегодня молодыя силы возьмутъ верхъ, будетъ кризисъ…. Меня не было дома, когда онъ пришелъ изъ гимназіи. Мать говоритъ, что онъ пришелъ блдный и прямо легъ на диванъ…. Когда я пришелъ со службы, онъ уже былъ безъ памяти и весь въ жару. Я его раздлъ, думалъ — простудился мальчикъ, — положилъ въ свою постель, заперъ дверь на ключъ, самъ слъ у дверей и никого къ нему не пускалъ: втеръ не будетъ заходить, онъ поспитъ, успокоится и будетъ, Богъ дастъ, здоровъ…. Наступила ночь. Онъ началъ кричать. Я слъ около него, а онъ началъ махать рученками, какъ будто убжать хочетъ. Я его легонько удерживаю и стараюсь разобрать, что онъ кричитъ. «Не буду! Я буду, ей Богу, буду смотрть на палецъ! Я умру!» — вотъ только это и кричалъ…. Въ пятницу утромъ замолкъ, и вотъ такъ лежитъ до сихъ поръ…. Ходилъ самъ за докторомъ и, спасибо ему, сейчасъ пришелъ, — это въ пятницу утромъ, — прописалъ что-то, но не осматривалъ, а только руку къ голов приложилъ…. Былъ опять въ субботу, а сегодня утромъ пришелъ съ цирюльникомъ, голову обрилъ, мушку на голову положилъ и сказалъ, что къ вечеру поправится, — будетъ кризисъ….

— Онъ умретъ, Гордюша! помолчавъ немного и какъ бы не владя собой и потому громко, вскрикнулъ отецъ. Докторъ спросилъ: сколько у меня сыновей? Я сказалъ, что два, и онъ сказалъ, что сегодня вечеромъ у меня останется только одинъ сынъ….

Опять рыданія, долгія, молчаливыя рыданія отца и сына, казалось, слезы сами текли изъ ихъ глазъ, напряженно смотрящихъ на безжизненно лежащаго больнаго….

Отецъ и сынъ не отходятъ цлый день отъ больнаго. Къ вечеру Вася пришелъ въ сознаніе. Онъ открылъ глаза, мутные, безсмысленные глаза, и узналъ прежде всего Гордія. Онъ хотлъ вскочить съ постели, казалось, хотлъ броситься на шею Гордія, но отецъ удержалъ его рукою.

— Гордюша, началъ слабымъ, хриплымъ голосомъ Вася. Я умру…. Меня…. Я не шалилъ, Гордюша…. я зналъ урокъ…. Ты самъ сказалъ…. лучше нельзя, братишка…. Я не видалъ, гд пальцемъ водилъ…. Я не вижу далеко….

На глазахъ больнаго мальчика показались чуть замтныя слезы. Онъ откинулъ голову, вздохнулъ, силился что-то еще сказать, но лицо конвульсивно подергивалось, рученки откидывались въ сторону, но словъ нельзя было разобрать. Онъ скоро умолкъ.

— Гордюша, заговорилъ черезъ нсколько минутъ больной. Вверху…. тепле…. чмъ внизу…. Тамъ ласточки шалятъ и дразнятъ ворона…. Тамъ орлики…. раскинувъ крылья висятъ… грются…. солнышко…. Христосъ на неб…. Я тамъ…. молиться…. Гордюша…. отецъ….

Три тихіе вздоха вырвались изъ груди больнаго, и всему конецъ…. Вася умеръ.

Октябрь. Воскресный день. Холодновато. Былъ здоровый утренній морозъ, но въ полдень солнышко свтитъ ярко. Оно слабо гретъ, но скорый свой путь пробгаетъ весело, хотя все груститъ, зная скорое его исчезновеніе: деревья роняютъ свои листья и какъ бы плачутъ за короткую любовь къ нимъ солнышка; въ садахъ не поютъ птицы, и только вороны стаями перелетаютъ съ одного двора на другой.

Гордій въ легонькой шинельк бодро идетъ изъ гимназіи въ отпускъ. Вотъ онъ идетъ по глухой улиц, усыпанной желтыми листьями деревъ, и въ нему, какъ будто выскочивъ изъ-за дерева, подходитъ сворой и нервной походкой, потупивъ глаза въ землю, отецъ.

— А я тебя, сынишка, поджидаю, говоритъ онъ. Въ собор обдня давно кончилась, тамъ теперь безлюдно, — пойдемъ туда…. Я хочу разсказать теб исторію, случившуюся со мной…. Ты, пожалуйста, не пугайся; исторія такъ себ…. Не я — первый, не я — и послдній…. Это можетъ случиться со всякимъ….

Глаза старика моргали, голосъ дребезжалъ, шагъ то ускорялся, то замедлялся. Гордій робко, со страхомъ смотритъ на него. Онъ хочетъ слушать, внимательно слушать, что говорить отецъ, а въ голову лзутъ навязчивыя мысли: «Что случилось? Не умеръ-ли дядя, которому Богъ за его молитву посылалъ успхъ въ длахъ, и который, вроятно, не оставилъ отцу наслдства, о которомъ такъ часто говорила мать? Нтъ, не то. Отецъ былъ бы тогда скучный, сидлъ бы дома, не былъ бы такой растерянный.»