— Знаешь что? вставая продолжалъ Перехавшій. — Пойдемъ ко мн,- я тебя музыкой угощу. Хочешь? Я хорошо играю: слезы подступаютъ къ глазамъ, рука сама смычкомъ водитъ, и очень хорошо становится на душ….

Они вс трое пошли. Скоро Перехавшій затянулъ тихо и въ носъ, а Могутовъ и Пантюхинъ подхватили не громко, — и въ тихомъ морозномъ воздух понеслась далеко французская псня: Par la voix du canon de Fam'ee la France app'elleses enfants….

Въ это время Львовъ и Орцкій возвращались отъ Рымниныхъ и проходили около городскаго сада. Ночью считалось небезопаснымъ ходить по саду, и они шли по тротуару, около присутственныхъ мстъ.

— Милая двушка! говорилъ Львовъ. — Сколько чувства, любви, нжности и доброты въ каждомъ ея поступк, въ каждомъ слов! О ней, только о ней можно сказать: «ты для меня что солнце юга, тепло и свтъ — въ теб одной!»

— О, да! О, да! отвчалъ Орцкій. — Вы не влюбились? О, да! Любовь — безуміе. О, да! А въ жизни нужна разсудительность, логика практики жизни, а не безуміе. О, да! О, да!

— А вы, капитанъ, разв не влюблены въ этого ангела? Нтъ, вы, наврно, влюблены въ нее. Кто разъ посмотрлъ на нее, кто послушалъ ее, тотъ сейчасъ-же замтилъ ея ангельскую душу и не можетъ не влюбиться въ нее!

— О, да! О, да! Но не до безумія. О, да! Она хороша, умна, добра, нжна и, о, да! у ней отличное, — богатое приданое. Влюбиться до женитьбы — не дурно, о, да! Но до безумія — нтъ.

— Я сожалю, что она богата. Я-бы хотлъ, чтобы она была бдной двушкой…. О, я-бы тогда смло открылъ ей мою душу…. и онъ тихо заплъ: «Вьется ласточка сизокрылая подъ окномъ моимъ одинешенькимъ».

— О, да! О, да! Вамъ откликаются. О, да! послушайте.

Въ это время, далеко позади ихъ, въ городскомъ саду тріо пло: «Mourir pour la patrie! Mourir pour la patrie! C'est le sort le plus beau, le plus digne d''envie».

— Хорошо, о, да! Прогрессъ, о, да! Французскія революціонныя псни къ намъ ночью прилетли! И притомъ тріо. Прогрессъ! О, да! Желзная дорога, мировой судъ, о, да! Потомъ этотъ студентъ и, наконецъ, mourir pour la patrie! О, да! О, да! И въ заключеніе земство, вчера явленное земство, строитъ на новыхъ началахъ тысячеверстную желзную дорогу! О, да! О, да! Прогрессъ, о, да!.. и Орцкій, а за нимъ и Львовъ, ускорили шагъ.

А въ маленькой комнатк Перехавшаго, чрезъ полчаса, лились звуки віолончели, лилась «послдняя элегія» Эрнста. Свчи въ комнат не было, Перехавшій игралъ по средин комнаты и игралъ, какъ артистъ въ минуту вдохновенія. То тихій плачъ умирающихъ молодыхъ силъ, то бурный, но безсильный, послдній протестъ противъ смерти, то тихая, сладкая надежда на небо, то надрывающій душу порывъ отчаянія при безвріи, слышались въ звукахъ, овладвали человкомъ, и замиралъ при этомъ человкъ, и только сильнй, какъ будто, билось сердце въ немъ, и широко раскрывались глаза его, и подступали сами собой, помимо его воли, слезы къ его глазамъ…. А въ окно свтила равнодушно луна и отчетливо обрисовывала худую, желтую, со впалыми глазами, угреватымъ лбомъ, жиденькою бородкою, фигуру Перехавшаго. Вотъ эта жадная фигура подняла голову, послдніе звуки элегіи замерли, и потомъ вдругъ понеслись звуки бойкой, скачущей, пьяной, ухарской безъ удержу мазурки. Казалось, звуки нагоняли другъ друга, барахтались, вскакивали, обхватывали другъ друга и неслись, неслись безъ удержу, ломая все на пути, какъ вихрь, какъ ураганъ, какъ буря….

Могутовъ вздрогнулъ отъ этихъ звуковъ. Онъ вперилъ глаза въ Перехавшаго, который съ напряженіемъ послднихъ силъ водилъ смычкомъ и перебиралъ струны, и хотлъ думать о немъ, но мысли не шевелились въ голов. А Пантюхинъ, сидвшій во время элегіи, положивъ руки на столъ и склонивъ на нихъ голову, вскочилъ, когда раздались звуки мазурки, топалъ ногами, кричалъ: жги его! дуй его! бей его! жми его! такъ его! и махалъ руками въ пространств.

— Будя…. Спать идемъ, измученнымъ, разбитымъ, хриплымъ и носовымъ голосомъ сказалъ Перехавшій.

— Это Виктора Александровича сочиненіе, прощаясь съ Могутовымъ, шепнулъ ему на ухо Пантюхинъ.

Могутовъ, придя въ свой номеръ, раздлся и легъ спать, но онъ долго не могъ заснуть.

— Экій чудакъ этотъ Перехавшій, думалъ онъ. «Подайте мальчику на хлбъ, онъ Велизарія питаетъ», и заправскія слезы при этомъ льетъ…. Чувствительные нервы иметъ человкъ — Плакать надъ самимъ собою? И добро-бы у человка не было ни ногъ, ни рукъ, или былъ бы прикованъ къ стн, заключенъ въ казематъ, разбитъ параличемъ…. Да нтъ, и при такихъ даже условіяхъ жили люди, жили полною жизнію, а не хныкали, какъ нищіе, не плакали надъ самими собою…. Чужое горе волновало ихъ, благо родины оживляло ихъ тюрьму, стоны родины вызывали слезы и проклятія въ нихъ, а не своя некрасивая жизнь…. А что такое полицейскій надзоръ?… Поживемъ — увидимъ, только не онъ превратилъ Перехавшаго въ хныкалу…. А что?… Рабство, барство, халуйство…. Но и ты такимъ можешь быть! Вдь вс эти блага не покинули міръ, и твоя родина ими богаче всхъ другихъ!.. Поживемъ — увидимъ, сердито и громко сказалъ онъ, и хотлъ заснуть.

Онъ закрылъ глаза, укрылся плотно фланелевымъ одяломъ, звнулъ, но не сонъ, а сцены и образы прожитаго прошедшаго, завладли имъ:

Отецъ съ семействомъ ухалъ. Гордій остался одинъ. Онъ никуда не ходитъ по праздникамъ и только изрдка, посл обда, отправляется къ собору, садится на мсто, гд послдній разъ бесдовалъ съ отцомъ, и долго, и молча сидитъ тамъ. Потомъ онъ идетъ къ тому домику, гд жила семья, походитъ вдали отъ него и возвращается въ пансіонъ.

Сперва онъ писалъ длинныя письма къ отцу, въ которыхъ описывалъ свою жизнь, свои думы и мысли; но отецъ скоро умеръ отъ скуки и бездлья, какъ онъ самъ опредлялъ причину своей болзни и возможность скорой смерти въ послднемъ письм къ сыну, — и переписка съ семьей прекратилась, такъ какъ, полныя сухой морали, письма сестеръ не вызывали охоты писать имъ часто. И все свободное время онъ посвящалъ книгамъ. Онъ читалъ жадно какія только попадались ему книги. Книги стали его друзьями, учителями, собесдниками. И чистая, глубоко врующая душа поэта откликалась въ немъ, глубоко проникала въ душу и голову его, наполняла его всего. Онъ живетъ жизнію поэта-лирика; волнуется, смется, или воюетъ жизнію героевъ и дйствующихъ лицъ повстей, романовъ и драмъ. И все забитое, страдающее, несчастное, униженное и оскорбленное вызываетъ слезы на его глазахъ; а все смлое, протестующее, борющееся противъ насилія, неправды, зла, вызываетъ въ немъ восторгъ, экзальтируетъ его до напряженія всхъ чувствъ. Онъ ходитъ тогда по верхней галлереи, глаза гордо и далеко смотрятъ впередъ, станъ выпрямленъ и не кантонистомъ тогда выглядываетъ этотъ пятаго класса гимназистъ, а героемъ, полнымъ силъ и отваги.

На каникулахъ посл перехода изъ четвертаго класса въ пятый, возвращаясь однажды съ прогулки, онъ увидлъ у воротъ маленькаго домика сидвшую на лавочк двочку лтъ двнадцати, очень бдно одтую, босую, съ распущенными и давно нечесанными волосами; но очень похожую на его покойнаго брата Васю. Онъ хотлъ подойти къ двочк; но слезы, подступившія къ его глазамъ, чмъ-то стиснутая вдругъ грудь и спертое дыханіе приковали его въ мсту, и онъ издали смотрлъ на двочку, а въ голов рисовался Вася и вс случаи и сцены его короткой жизни.