— Жми, Пантюхинъ, его руку! Жми крпче его честную, крпкую руку!.. Жми, только жми, и онъ совалъ руку Могутова въ руки Пантюхина, не выпуская ее изъ своихъ рукъ.

— Извините…. обезпокоили…. но долгъ глубокаго уваженія…. Правда, при ум,- брилліантовое зерно среди навоза…. робко говорилъ Пантюхинъ, ловя руку Могутова.

— Молчи, Пантюха! Ты жми его руку и молчи, — я долженъ говорить! громко вскрикнулъ Перехавшій. Замтно было, что хмль у обоихъ пріятелей значительно уменьшился, что они уже могли сознательно владть языкомъ и конечностями тла и только откровенность, сообщительность и бойкость языка указывали на ихъ недавній сильный хмль.

— Я не знаю, кто вы, милостивый государь, и зачмъ изволили пожаловать въ наши Палестины, продолжалъ, силясь быть серьезнымъ и прочувствованнымъ, Перехавшій. Предполагаю, что, благодаря желзной дорог, вамъ захотлось пріхать изъ столицы и посмотрть на нашъ священный градъ…. И вы, какъ свтлый метеоръ, пролетите надъ градомъ. Палестинцы — слпы, они не замтятъ метеора…. но среди нихъ есть человкъ, занесенный къ нимъ ураганомъ жизни…. этотъ человкъ замтитъ метеоръ! этотъ человкъ — я…. Викторъ, Александровъ сынъ, Перехавшій, замтилъ метеоръ правды и ума, мгновенно пролетвшій надъ Палестиною…. Викторъ Перехавшій сочинитъ для віолончели симфонію, — нтъ элегію 'a la Эрнстъ…. Позвольте ему приссть за это около васъ….

— Сдлайте одолженіе. Я очень радъ познакомиться, только я не такая цаца, какъ вы предполагаете, и проживу въ вашемъ город….

— Въ нашихъ палестинахъ! прервалъ Могутова Перехавшій. У насъ палестины, милостивый государь!

— Пожалуй въ вашихъ палестинахъ проживу, вроятно, долго….

— Жалю, жалю отъ глубины! опять горячо и громко прервалъ Перехавшій Могутова. Жалю отъ глубины понимающаго мысль и правду ума!.. Пропадете! Испортитесь въ палестинахъ! Дрянью станете, милостивый государь!..

— Что же длать, замтилъ Могутовъ.

— По какому длу изволили пожаловать въ нашъ Іерусалимъ? спросилъ Пантюхинъ, видя, что Перехавшій молчитъ и сильно сопитъ носомъ, — знакъ, что онъ не скоро заговоритъ, и ужъ что-нибудь очень и очень умное.

— Пріхалъ жить въ вашъ городъ, отвчалъ Могутовъ. Думаю искать тутъ работы. Не посовтуете-ли вы, господа, къ кому обратиться за чертежной работой? Я и фабричное дло понимаю.

— Да вы кто такой будете? спросилъ Перехавшій. Вы насъ не пугайтесь…. Мы люди пьяные сегодня, но у насъ душа есть, у насъ совсть есть…. Мы — жалкіе, но мы не дурные люди…. Не бгите насъ! схвативъ руку Могутова и дребезжащимъ голосомъ, продолжалъ Перехавшій. Намъ трудно оставаться честными людьми среди палестинцевъ. Не бгите насъ!.. Утри мн слезы, Пантюхинъ! бросая руку Могутова, громко и жалобно окончилъ Перехавшій.

— Я присланъ сюда подъ надзоръ полиціи. Пріхалъ сегодня утромъ. У меня здсь нтъ знакомыхъ, и я очень радъ, что случай свелъ съ вами.

— Братъ! Кровный! Братенекъ мой! бросаясь на шею Могутова, кричалъ громко Перехавшій. Онъ обнялъ Могутова, припалъ къ его лицу губами и цловалъ его гд попало, чуть не царапая очками его лица. А Пантюхинъ схватилъ руку Могутова и началъ цловать ее.

Кровь бросилась въ голову Могутова. Онъ вырвалъ руку изъ рукъ Пантюхина, вскочилъ на ноги, хотлъ было бжать, но обхватилъ Перехавшаго своими сильными руками, сжалъ его, приподнялъ, крпко поцловалъ и бережно посадилъ.

— Только рабы цлуютъ руку у пановъ. Я не панъ, и не думаю найти въ васъ раба, а поэтому забудемъ это и поцлуемся, сказалъ онъ серьезно Пантюхину и поцловался горячо съ нимъ.

— Ты мой сосдъ, успокоившись говорилъ Перехавшій, еще замтне въ носъ, но не громко, сильно дребезжащимъ голосомъ, въ которомъ ясно была слышна слезливая нота. Тебя самъ Богъ мн послалъ…. А ты знаешь, кто я?… Я, братъ, кончилъ курсъ въ Горигорецкомъ Институт…. Былъ пять лтъ учителемъ въ М-нскомъ земледльческомъ училищ въ С-нской губерніи…. Меня любили ученики…. А я для нихъ всю душу, все здоровье, все время, всего себя отдавалъ!.. Попъ, Богъ ему судья, донесъ на меня…. Меня прогнали…. Ахъ, какъ прощались ученики со мной!.. Меня сгубили; но я не жалю: какъ они прощались со мной, — мн больше ничего не нужно!.. Они и теперь помнятъ меня, письма пишутъ, а я ихъ подбодряю своими отвтами…. Меня тоже упрятали подъ надзоръ и пять лтъ держали подъ нимъ…. Тяжело, больно тяжело!.. Я голодалъ, я въ носъ говорю, я рыбій жиръ пью, — а было время и я такой какъ ты, добрый и бравый молодецъ былъ…. «Гд-жъ двалася сила дюжая, доблесть царская, рчь высокая?…» пропала, пропала на вкъ!.. Онъ зарыдалъ, и слезы крупными каплями текли изъ его глазъ….

— И я одичалъ… Я ацтекомъ сталъ… въ куб ацтекомъ… тоже рыдая, мямлилъ Пантюхинъ….

— Неужто такъ страшно?… Не идеальничаемъ-ли?… «Жажду дла въ груди затая, горячась отъ безплодныхъ сомнній, былъ лнивъ какъ Обломовъ Илья и скучалъ какъ Онгинъ Евгеній», — такъ что-ли? думалъ въ это время Могутовъ….

— Освободили меня, продолжалъ Перехавшій, — освободили разбитаго, безъ средствъ, и я тысячу верстъ сдлалъ пшкомъ и съ віолончелью за плечами…. Игралъ по дорогамъ, деревнямъ и селамъ; кланялся низко за брошенный изъ окна пятакъ; цловался съ пьяными мужиками у кабака или на свадьб; лазаря игралъ съ нищими на базарахъ…. Ну, вотъ и пришелъ я, такимъ образомъ, въ эти Палестины. Тутъ у меня родня есть, — захотлось умереть среди близкихъ. Мн скоро сорокъ будетъ и срокъ тоже скоро будетъ… Сестра тутъ у меня за учителемъ, Подосеновымъ. Я тебя съ нимъ познакомлю: увидишь педагога, посмотришь что за мужъ… Еще тутъ товарищъ по Горигорецкому, Вороновъ, есть. Совтникъ губернскаго правленія и родственникъ губернатору — знатная протекція!.. Ну, вотъ и живу тутъ. Меня любятъ палестинцы: ноги не подставляю, подслушиваю какую ни на-есть душу ихъ, плачу, когда они плачутъ, смюсь, когда они смются, — а это и нравится нашимъ жалкимъ палестинцамъ. Они, братъ, жалкіе! Глупы до жалости и добры до мордобитія!.. Дали мн мсто въ статистическомъ комитет — тридцать рублей въ мсяцъ и книги изъ библіотеки даромъ брать можно. Я и счастливъ. Поломанному, разбитому человку много-ли нужно?… Работаю шесть часовъ, читать есть что, играть на віолончели не мшаютъ, сытъ, обутъ и одтъ — чего же мн нужно? Больному не нужна семья! Стремиться впередъ, къ слав — удлъ здоровыхъ, а не больнаго!.. Вотъ я и утшаю палестинцевъ… Вы думаете, милостивый государь, я пьяница? Нтъ, я самъ не пью никогда. Вотъ экземпляръ этотъ, ацтекомъ въ куб самъ себя зоветъ, пріхалъ изъ деревни, плачетъ, скучно, говоритъ, утшь. Я ему музыку подпустилъ, — не принимаетъ; горячею рчью и умнымъ споромъ пробовалъ разшевелить, — не пробираетъ; послднимъ лекарствомъ угостить друга пришлось, пьянствовать вмст,- проняло… Я, милостивый государь, не дурной, а разбитый, съ чуткою душою человкъ!.. и онъ опять зарыдалъ.

— Ты, Перехавшій… Ты человкъ, рыдая, говорилъ Пантюхинъ.

Могутовъ ничего не сказалъ, но крпко пожалъ руку Перехавшему.

— Но ты не тревожься, опять заговорилъ и уже боле громкимъ и самоувреннымъ голосомъ Перехавшій. — Ты не пропадешь, какъ я! Другія времена теперь, братъ. Теперь въ каждой Палестин, есть одна, дв плакальщицы вотъ такія, какъ я… Ты надъ ними не смйся… Пантюхинъ! громко крикнулъ онъ. — Убей меня, какъ пса негоднаго, если я его не сберегу! Какъ пса убей, слышишь!.. Его самъ Богъ послалъ мн: онъ и сосдъ мн и въ первый вечеръ сошлись, и сошлись, какъ рыцари. Только я, какъ трусливый и лукавый рыцарь, съ ложью на язык и съ пьяной физіономіей, а онъ, какъ настоящій рыцарь, поднялъ забрало и съ словомъ правды и логики вышелъ въ бой…. По ты меня за это не презирай: я жалкій, разбитый человкъ и часто фальшиво стою за свободу, но все-таки стою, буду стоятъ и умру, стоя за нея!..