На этомъ окончилось объясненіе евангелія. Оно было сухо, какъ сухъ былъ видъ у директора; ученики не уловляли смысла словъ его, а слдили глазами за расходившеюся, высокою, худою, съ блуждающимъ взоромъ, съ пною у рта, цаплеобразною фигурою директора.

Директоръ окончилъ объясненіе въ конц залы, и, какъ будто теперь только замтя генерала, торопливо направился къ нему. Генералъ гордо поднялъ свою большую, гладко остриженную, сдую голову и крупными шагами вышелъ на средину залы.

— Къ тому, что говорилъ вамъ, дти, вашъ директоръ, началъ генералъ громкимъ, самоувреннымъ голосомъ, — я позволю себ прибавить, что не вншней благодарности и не словеснаго выраженія чувствъ хотлъ Христосъ. Онъ говорилъ: «что мн глаголиши: Господи, Господи, и не твориши еже азъ глаголю». Нужно, дти, быть благодарными, но выражайте вашу благодарность поступками вашими, работою, любовью къ людямъ, желаніемъ помогать ближнимъ…. Словесную же благодарность проявляйте на столько, на сколько это необходимо, чтобы, на первыхъ порахъ, не сочли васъ за неблагодарныхъ, и, не зная вашей души, не отстранились отъ васъ. Этого хотлъ Христосъ и этого желаетъ вамъ новый вашъ попечитель учебнаго округа, сегодня пріхавшій къ вамъ съ визитомъ.

Генералъ поклонился гимназистамъ и потомъ подалъ руку стоящему передъ нимъ директору.

Во второе, тоже неожиданное посщеніе, попечитель приказалъ гимназистамъ надть ихъ парадную форму, — и на пятидесяти гимназистахъ не оказалось формы. Явившись утромъ въ классъ, попечитель не засталъ въ немъ учителя, и, прождавъ четверть часа, когда явился учитель, строго сказалъ: «вамъ нужно помнить, что не ученики для васъ, а вы для учениковъ». Въ четвертый разъ попечитель просидлъ почти цлый урокъ физики. Учитель, полякъ, съ орлиной физіономіей, читалъ одн легонькіе, мелкіе общеинтересные фактики изъ физики, рдко спрашивалъ учениковъ, слдилъ не за отвтомъ ихъ, а, главное, за тмъ, чтобы подтрунить надъ неудачною фразою ученика, — и потому самъ забылъ предметъ, если только зналъ его прежде. Онъ началъ сперва вызывать учениковъ въ отвту; но ученики, частью отъ робости, частью вслдствіе непривычки, — учитель очень рдко спрашивалъ ихъ, — путались и ясно обнаруживали свое полное незнаніе предмета. Тогда учитель, понадясь на свою память, на свою сообразительность, — смлость города беретъ, — захотлъ щегольнуть собою, собою загладить незнаніе учениковъ. Онъ бойко началъ излагать законы преломленія свта, при прохожденіи чрезъ трехгранную стеклянную призму, ловко начертилъ призму, провелъ падающій лучъ, пропустилъ его чрезъ призму, вывелъ за призму и… спутался и сбился, когда приступилъ къ выводу формулы, математическаго выраженія для луча, проходящаго чрезъ трехгранную призму.

— Тутъ что-то не то? Но мы сейчасъ поправимъ, говорилъ онъ сиплымъ голосомъ. — Ошибка наврное здсь… я пропустилъ гд нибудь ш… Окончательная формула должна быть… должна быть г…. Вотъ если мы…

Попечитель молча вышелъ изъ класса, а учитель-полякъ энергично бросилъ млъ и еще боле энергично обтиралъ испачканные мломъ пальцы объ полы сюртука. И этотъ изящный, всегда щегольски одтый, имющій наиболе человческую вншность, учитель былъ, наврное, первый разъ во всю свою учительскую жизнь сконфуженъ незнаніемъ предмета и имлъ на себ сюртукъ, испачканный мломъ.

Въ гимназіи начались перемны. Сперва ухалъ въ Петербургъ директоръ, этотъ извстный педагогъ, который, наполнялъ тогдашніе педагогическіе журналы статьями, проникнутыми безжизненнымъ, формальнымъ гуманизмомъ, полныя сладкихъ фразъ и словъ — но, въ конц концовъ, оканчивающимися выводомъ «о необходимости введенія кодекса нравственности для учениковъ», т. е. книжки для каждаго ученика, въ которой прописаны были бы вс грхи, могущіе быть сдланными ученикомъ, противъ грховъ было бы блое мсто для записи, при какихъ обстоятельствахъ сдланъ грхъ, и дале, тоже напротивъ грховъ, прописаны были бы наказанія, которыми искуплялись грхи. Вскор за отъздомъ директора, инспекторъ, этотъ палачъ гимназистовъ, этотъ Терзаевъ, какъ его звали ученики — былъ уволенъ и ухалъ тоже въ Петербургъ. Въ гимназіи повяло чмъ-то новымъ, свжимъ, бодрящимъ, увлекательнымъ, какъ и въ русской жизни вообще. Это было начало, дошедшее и до дальняго юга, того движенія, которое обхватило русское общество вскор посл неудачной крымской войны, посл вступленія на престолъ нын благополучно царствующаго Царя-Освободителя, и когда слухи объ освобожденіи крестьянъ начали упорно распространяться.

И вотъ предсталъ теперь предъ лежащимъ Могутовымъ, какъ живой, смнившій извстнаго педагога, новый директоръ гимназіи, Александръ Сергевичъ Іоановъ. Онъ небольшаго роста, широкій въ кости, съ гладко-остриженными черными волосами и съ никогда не смющимся, не улыбающимся лицомъ; но его черные блестящіе глаза, смотрвшіе изъ-подъ очковъ всегда спокойно и ровно, казалось, насквозь проникаютъ ученика, читаютъ его мысли, ловятъ налету его догадки. Онъ самъ читаетъ пятому, шестому и седьмому классу алгебру, геометрію и физику, такъ какъ учитель этихъ предметовъ счелъ за лучшее примнять свои математическія познанія въ провіантской коммиссіи, а новый учитель на его мсто еще не пріхалъ. И никогда директоръ не опаздывалъ на урокъ, никогда не уходилъ ране окончанія класса, но за то онъ не тратилъ времени на объясненіе ученикамъ яснаго, такъ высоко-просто изложеннаго евангельскаго повствованія; онъ не тратилъ времени на разсортированіе учениковъ по ихъ заслугамъ два раза въ мсяцъ, хотя, несмотря на то, строго ставилъ баллы, и баллы пріобрли въ глазахъ учениковъ громадное значеніе. Прежде ученикъ училъ урокъ, чтобы его не отпороли, чтобы его пустили домой на праздникъ, чтобы не оставили безъ обда, теперь онъ училъ потому, что стыдился спокойнаго, невозмутимаго взгляда директора, такъ аккуратно всегда являющагося въ классъ и съ такимъ терпніемъ добивающагося отъ ученика любви къ предмету, толковымъ объясненіемъ уроковъ; потому, что директоръ, какъ начнетъ вызывать къ отвту ученика, вызываетъ каждый урокъ, вызываетъ до тхъ поръ, пока наконецъ разшевелится мысль въ голов школьника, получится сознательное отношеніе къ предмету, а слдовательно, явится и любовь къ предмету. Какъ только достигалъ школьникъ этого, директоръ оставлялъ его въ поко, и, какъ бы довряя и надясь на характеръ ученика, только по временамъ спрашивалъ его съ мста о томъ, надъ чмъ задумался ученикъ у доски. И совстно, страшно становилось ученику, если обнаруживалась такимъ образомъ его лность: его опять будутъ вызывать къ отвту, въ немъ усомнился, въ него потерялъ вру директоръ! И рдкій, рдкій ученикъ, разъ расшевеленный директоромъ, опускался снова до лни, до нелюбви къ предмету. И какъ теперь незамтно проходило время въ класс для большинства, какъ сосредоточено было вниманіе учениковъ на отвтахъ товарища у доски, какъ тихо, безъ школьническихъ потайныхъ развлеченій, сидли гимназисты въ класс на урок директора! За то какъ глубоко врзалось въ память учениковъ стойкое, энергическое, умное лице директора, этого упрямаго, трудящагося, знающаго, коренастаго, небольшаго роста человка! Эти пугливыя, робкія, порой плутоватыя, порой не въ мру шаловливыя дти, въ благодарность за дловое, серьезное отношеніе къ нимъ директора, влюблялись въ него; онъ становился для нихъ образцомъ для подражанія: они усвоивали его говоръ, произносили, какъ и онъ, слово звзды, произнося букву , не какъ ё — они подражали его почерку, давали слово не смяться и не улыбаться…. Міръ праху твоему, незабвенный наставникъ! Ты до конца дней своихъ оставался образцомъ истиннаго наставника! Заброшенный на дальній сверъ, ты умеръ недавно отъ простуды, полученной при разъздахъ по ревизіи гимназій, но память о теб не изгладится въ твоихъ бывшихъ ученикахъ до ихъ могилы.

Но если директоръ, Александръ Сергевичъ Іоановъ, имлъ большое вліяніе, какъ рельефный образецъ человка сильнаго характеромъ, послдовательно и систематически достигающаго ясно опредленныхъ цлей, то для направленія мыслей, для выработки первыхъ зачатковъ гражданскаго направленія, которое длитъ потомъ гражданъ на группы и партіи, — имли, если только жизнь не изгладитъ намченнаго школой, какъ на Могутова, такъ и на его школьныхъ товарищей, учитель словесности и учитель естественныхъ наукъ.

Учитель русской и иностранной словесности былъ суровый, худой, чахоточный, высокаго роста, лтъ подъ сорокъ, брюнетъ. Оставляя классъ посл звонка, онъ всегда долго кашлялъ или въ самомъ класс, или въ корридор, или въ учительской комлат; но, ужъ Богъ его знаетъ какъ, онъ ухитрялся во время урока не кашлять и сохранять свое лице безъ страдальческаго вида. Онъ рдко вызывалъ къ отвтамъ учениковъ, никогда не разговаривалъ съ ними посл урока; но ни одинъ предметъ изъ всего гимназическаго курса не интересовалъ такъ сильно учениковъ, какъ русская и иностранная словесность. Виною этому, конечно, былъ не самъ предметъ, а учитель этого предмета — Илья Александровичъ Красновъ. Онъ, обыкновенно, почти все время урока посвящалъ на чтеніе лучшихъ сочиненій поэтовъ и мыслителей, и только тогда, когда характерное для автора міросозерцаніе, выраженное въ сценахъ и образахъ, когда грандіозная картина, выпукло нарисованная поэтомъ, невольно заставляли слушателей подоле остаться подъ впечатлніемъ дивныхъ образовъ и картинъ, — Красновъ останавливался, какъ бы погружался въ думу, потомъ подымалъ своей худой рукой длинные, черные волосы на голов, раскрывалъ мало-по-малу свои большіе, съ фосфорическимъ блескомъ глаза, во время чтенія казавшіеся закрытыми, и начиналъ еще боле понятно разъяснять мысли автора, объяснять характеръ героя, значеніе его для современнаго общества и для того времени, когда высказывалъ свои мысли, писалъ свои образы поэтъ. Голосъ Краснова постоянно былъ одинаковъ, глухой и громкій, но сила внутренняя, по мр его разсказа, все боле и боле начинала слышаться въ его голос: казалось, что онъ самъ, мало-по-малу, обращается въ того героя, котораго объясняетъ, въ того автора, мысли котораго развиваетъ, — и для слушателей онъ становился тогда не учителемъ, а священникомъ отъ литературы, пиагорейцемъ на молитв….

И вотъ, предъ лежащимъ въ темнот Могутовымъ, когда образъ Іоанова исчезъ, проносится цлый рядъ дивныхъ образовъ и картинъ. Сперва предъ нимъ рисуется классный залъ. Въ немъ сумрачно и тихо, и только, какъ глухой турецкій барабанъ, разносится по немъ голосъ Краснова…. Потомъ онъ видитъ бдную, позеленлую отъ сырости комнату и въ ней, опершись на простую палку, поддерживаемый двумя бдно одтыми двушками, стоитъ измученный, слпой, съ искривленными пальцами на рукахъ старикъ.

— Ты сразу узналъ меня, слабымъ, дребезжащимъ голосомъ говоритъ старикъ. — Да, я — Мильтонъ. Я съ раннихъ лтъ посвятилъ моей родин вс свои силы и единственнымъ для меня вознагражденіемъ были спокойная совсть и добрыя слова. Другіе достигали почестей и богатствъ, я же никогда не былъ низкопоклонникомъ, ничего не добивался посредствомъ друзей, жилъ всегда собственнымъ трудомъ и считалъ грхомъ жить только для себя, когда мои сограждане сражались за свободу. Моимъ мечомъ въ бою было перо, я мыслію свтлою враговъ разилъ, я проповдывалъ свободу, я воевалъ съ тиранами народа моего!.. Народъ страдалъ отъ произвола власти короля и духовенства, — и я требовалъ для народа нрава судить и наказывать тирановъ, имть полную свободу въ религіозныхъ мнніяхъ, обнаруживать вс злоупотребленія духовныхъ и гражданскихъ властей, имть полную свободу печати, такъ какъ она есть единственная основа политической и религіозной свободы…. За горячую защиту свободы и народа, когда республика была подавлена и снова воцарились Стюарты, я выдержалъ тяжкія преслдованія, а моя книга «Защита англійскаго народа» была сожжена рукою палача…. Теперь ужъ третій годъ