— Бросишь работу, опосля молотъ за грошъ сбудешь. Я те завтра ужо свой молотъ принесу съ хватеры, — сказалъ Дмитрій.

— Да ты, Митро, ужо и оборы не пожалй для барина, — сказалъ Птаха, не то улыбаясь, не то, по привычк, перекосивъ ротъ.

— А то у тё попросимъ?… И оборы принесу! Вокуратъ завтра справлю, только приходъ, баринъ!

— Спасибо, Дмитрій, — сказалъ Могутовъ. — Спокойной вамь ночи. Прощай, дядя!

— Прощай, — сказалъ дядя и еще нсколько рабочихъ.

— Смотри, приходъ, а то штрументъ задарма приволоку! — крикнулъ Дмитрій.

— Приду, — отвтилъ Могутовъ.

— Не забудь цалковаго, — самъ посулилъ! — крикнулъ Птаха въ слдъ уходящему.

«Не пойду я къ Уржумцеву и денегъ въ касс брать не буду, — думалъ Могутовъ дорогою. — Попрошу рабочихъ кормить меня, а пальто имъ въ залогъ дамъ… А теперь прямо въ Александровскій паркъ….

Когда онъ пришелъ въ паркъ, солнце было за паркомъ и въ немъ было свтло, но тнисто. Онъ зашелъ въ глушь, выбралъ удобное для спанья мсто, слъ тамъ и началъ думать о завтрашнемъ дн, когда онъ, первый разъ въ своей жизни, будетъ среди рабочихъ крестьянъ, среди народа, о грустной судьб котораго онъ такъ много читалъ, „жить для котораго велитъ совсть, разсудокъ, благо и величіе родины, даже честолюбіе, — честолюбіе великаго человка, а не мелкаго буржуа“.

„Какъ я долженъ вести себя завтра?“ — задалъ онъ вопросъ и думалъ надъ нимъ боле двухъ часовъ, припоминая все, что зналъ изъ книгъ о народ, и, на основаніи этого, составлялъ себ программу до мельчайшихъ подробностей, какъ вести себя, что говорить, какъ работать и даже смотрть на рабочихъ. Въ парк становилось все боле и боле тнистй, прохладнй, но было довольно свтло, — заря продолжалась во всю мочь. Въ крпости начали бить зорю и барабанная дробь разсыпалась по всему парку, пробгала по каждому дереву, шелестила каждымъ листомъ. Онъ началъ сть остатокъ хлба и ветчины, продолжая думать о томъ же.

„По мн завтра нужно проснуться задолго до восхода солнца“, — подумалъ онъ и затмъ легъ и скоро заснулъ крпкимъ сномъ. И не тревожилъ его сна однообразный, плаксивый напвъ часовъ крпости, не будилъ его протяжный крикъ — „слушай!“ — ея часовыхъ, не мшалъ ему спать глухой шумъ, носившійся цлую ночь по всему парку, отъ дущихъ по Кронверкскому проспекту экипажей, даже сны не тревожили его, хотя голова его лежала, въ надвинутой до ушей шляп, на голой трав и почти въ ровень съ туловищемъ.

Солнце еще не всходило, когда Могутовъ проснулся, но по парку носился еще боле сильный шумъ отъ дущихъ по Кронверкскому проспекту экипажей, которые везли теперь по домамъ, изъ разныхъ загородныхъ увеселительныхъ мстъ, петербургскій людъ обоего пола и всевозможныхъ возрастовъ и профессій: отъ генеральскаго чина до юнкера и мелкаго чиновника, отъ убленнаго сдинами старца до безусаго юноши, отъ наштукатуренной и нарумяненной, жалкой въ эту пору, пожилой публичной женщины до еще не сформировавшейся, все еще съ дтскимъ прекраснымъ лицомъ, но уже съ потухавшимъ блескомъ въ глазахъ публичной двочки.

Могутовъ всталъ и крупнымъ шагомъ пошелъ къ Тучкову мосту. Рабочихъ еще не было, когда онъ пришелъ къ клткамъ камня. Онъ спустился въ Малой Нев, рылся, утерся полою, пальто, слъ у берега и безъ мысли смотрлъ на рку. Покойно, хорошо становится на душ и въ голов человка, когда предъ глазами у него течетъ тихо, тихо, темносиняя, широкая рка, когда не смотрятся въ нее дома, не бгутъ по ней пароходы, съ черными клубами дыма у трубъ, не снуютъ лодки, не ползутъ неуклюжія барки, а смотрятся въ рку только наклонившіяся къ вод плакучія ивы, да зеленые берега, — когда ни одного звука не раздается надъ ркою и только она сама чуть слышно шепчется съ берегами и Богъ знаетъ какія рчи нашептываетъ берегамъ. Такова почти была въ то время Малая Нева, и покойно было тогда на душ и въ голов Могутова. Онъ смотрлъ, любовался, прислушивался къ рк, но не думалъ разгадывать шепота рки съ берегами и ни о чемъ не думала его голова.

— Анъ есть!

— И то. Баринъ ранй нашего пришелъ.

— Кличь его, Митро!

Такіе голоса рабочихъ услышалъ Могутовъ, когда солнце еще не было видно, но рка покрылась матовыми, блестящими полосами-пятнами и начала заволакиваться легкимъ туманомъ. Могутовъ всталъ и пошелъ въ камнямъ.

— Здравствуйте! — сказалъ онъ, подойдя къ рабочимъ и поднявъ шляпу, но не кланяясь головою и не подавая руки. — Здравствуй, дядя!

— Здраствуй!

— Здраствуй, баринъ!

— Таки пришелъ?

— Не спужали, — пришелъ зарано!

— Вотъ те, баринъ, молотъ, а вотъ и оборы, — сказалъ Дмитрій и ухорски бросилъ къ ногамъ Могутова молотъ и комъ стараго блья.

Рабочіе сняли свои свиты и сапоги и начали обувать ноги въ тряпки, а потомъ, перекрестясь, стали набрасывать камни изъ кучъ къ мсту работы, потомъ опять крестились и принимались дробить. Могутовъ раздлся тоже, засучилъ рукава рубахи, не крестясь набросалъ изъ кучи камней къ своему сиднью, слъ и началъ дробить между ногами камень. Онъ дробилъ неторопливо, весь погрузясь въ работу и, благодаря молодости, здоровью, желанью и любви къ труду, началъ работать, не возбуждая смха въ рабочихъ. Онъ скоро забылъ о присутствіи рабочихъ, да и рабочіе почти не обращали на него вниманія. Работа шла тихо, безъ разговоровъ, разв кто звнетъ, или скажетъ, какъ будто про себя, не обращаясь ршительно ни къ кому: