Такъ перебралъ Могутовъ каждаго изъ рабочихъ, и въ. каждомъ онъ находилъ много искренности, безхитростной доброты, любви къ труду.

„Отчего же они говорятъ только отрывистыя фрезы, и говорятъ въ курьезной форм? — продолжалъ думать Могутовъ. — Потому же самому, почему я въ своимъ сожителемъ Коптевымъ въ цлый день, обмняемся много-много двумя десятками словъ. Занятые мы люди, нкогда намъ болтать зря, — ну, и молчимъ, да дло свое длаемъ. Новости мы узнаемъ въ одно время, навязывать свои кое-какія идеишки не въ нашемъ вкус, да и времени нтъ. Еслибъ и у нихъ, у рабочихъ, было свободное время, еслибы притомъ, они были грамотны, — они бы и тогда не бросились въ болтовню, а тратили бы свободное время на чтеніе, на усвоеніе званій, и тогда, конечно, ихъ короткія фразы имли бы боле смысла…. Но разв въ этомъ ихъ вина? — Виновата бдность, виновата система нашихъ налоговъ, падающая почти исключительно на крестьянина, берущая у него все и не дающая ему за это почти ничего…. А что, если я попробую разсказать имъ что-либо? Вдь я много знаю того, чего имъ, наврно, и во вки вковъ не придется узнать. Съумю ли только передать понятно?…. Ну, а если попробовать разсказать имъ что-либо изъ нашихъ поэтовъ, которые знали народъ, любили его и писали на понятномъ для народа язык? Это будетъ отлично…. Но что же выбрать на первый разъ?“

Онъ прежде всего остановился на Пушкин. Онъ перебралъ въ ум вс сочиненія Пушкина, не выбравъ ни одного изъ нихъ. Поэмы Пушкина казались ему длинными, черезчуръ возвышенными, а сказки — черезчуръ дтскими. Гоголя онъ такаю нашелъ длиннымъ, языкъ его тяжелымъ, мысли и обороты высокопарными. За Крылова онъ ухватился горячо, находилъ, мткимъ и понятнымъ его языкъ, а мораль басенъ характерно подобранною, но когда онъ началъ перебирать въ ум басни, чтобы выбрать изъ нихъ наиболе подхщящую для рабочихъ, онъ не нашелъ ни одной мораль и дйствующія лица которой глубоко бы затрогивали самихъ рабочихъ. Онъ смотрлъ, на рабочихъ, какъ на солидныхъ, взрослыхъ людей, а вс басни, казались ему написанными только для дтей. Басня „Пестрыя овцы и Левъ“ была бы и ничего, но мораль баски казалась ему сухой, боле обширной, чмъ это слдовало изъ нея. Отъ Крылова онъ перешелъ къ Тургеневу… но не остановился и на немъ. Онъ находилъ, что не для народа написаны Тургеневымъ „Бжинъ лугъ“, „Пвцы“, „Хорь и Калинычъ“ и вс „Записки охотника“, а только для баръ, для возбужденія въ нихъ любви и уваженія къ народу. Посл Тургенева онъ, не останавливаясь на Толстомъ, Писемскомъ, Гончаров, Достоевскомъ и пр., прямо вспомнилъ о Некрасов.

„Вотъ, вотъ!.. Некрасовъ будетъ хорошо. „Коробейники“, или „Морозъ — красяый носъ“, или „Кому на Руси жить хорошо“ — полны народной жизни, языкъ ихъ лучше языка народныхъ псенъ. Морали нтъ совсмъ, — мораль сама, какъ впечатлніе отъ живыхъ сценъ и картинъ, заползаетъ въ голову.

Солнце садилось и рабочіе собирались идти домой, когда Могутовъ окончательно надумалъ познакомить ихъ съ „Коробейниками“ Некрасова. Онъ привыкъ уже къ жаркой и удушливой атмосфер комнаты рабочихъ и спалъ теперь обыкновенно крпкимъ и покойнымъ сномъ, но въ эту ночь онъ не скоро заснулъ. Онъ долго думалъ о чтеніи наизусть „Коробейниковъ“, обдумывалъ, когда это лучше сдлать, какъ читать и какъ навести разговоръ на чтеніе; но онъ никогда не находилъ подхода, вс приступы казались ему дланными, искуственность которыхъ эти тактичные и проницательные. товарищи поймутъ сразу. Наконецъ, онъ ршилъ, что завтра, посл вечерняго снданья, онъ прямо предложитъ рабочимъ послушать путешествіе двухъ русскихъ коробейниковъ…

„Они для меня сдлали добро — и не цлковымъ, а живымъ и умнымъ разсказомъ поэта поблагодарю я ихъ. Останутся довольны, — можно будетъ и еще что-нибудь, кром Некрасова, прочитать…. А что бы еще?“ — Не ршивъ этого вопроса, онъ успокоился и заснулъ.

На слдующій за тмъ день Могутовъ заметилъ перемну въ рабочихъ къ себ. Обыкновенно, вставши, умывшись и помолясь образу, рабочіе здоровались съ дядей и хозяйкой, только особенно дружные — между собою. Могутовъ тоже здоровался съ дядей, хозяйкой и съ Дмитріемъ, подавая послднему руку. Въ это же утро, какъ будто по уговору, вс здоровались съ нимъ и онъ имъ всмъ протягивалъ руку. Но кром этой, уже очень замтной, перемны, въ продолженіе дня видно было много и другихъ, не такъ бросавшихся въ глаза, жестовъ, подсматриваній, словъ, мелкихъ услугъ, которыя указывали на происшедшую перемну. И вотъ, ловко стуча молотомъ по камнямъ, сдавленнымъ обернутыми въ тряпки ногами, Могутовъ думалъ о происшедшей перемн къ нему со стороны рабочихъ. „За что это, — думалъ онъ, — такая, ясно бросающаяся въ глаза, любовь, — нтъ, не любовь, — любовь, говорятъ, откровенна, — а скоре сильное уваженіе? Они оказали мн услуги, и они же готовы длать для меня все, что только въ ихъ силахъ!.. Я заработаю немного денегъ, я пріучу себя въ мускульному, упорному труду въ восемь дней, я познакомлюсь съ простымъ русскимъ человкомъ, съ которымъ мн придется имть дло на фабрикахъ и заводахъ, — и это все чрезъ нихъ, благодаря ихъ же доброт,- и они, вмсто равнодушія, недоврія, даже пренебреженія и т. п., вполн законныхъ чувствъ рабочаго въ барину, — они первые здравствуются со мною!.. Да и не это одно: когда я прошу передать мн ведро съ водой, кто-либо изъ нихъ говоритъ: «постой, баринъ, я принесу свжей водички», а кто-нибудь добавитъ: «знамо, свженькая водичка — лучше, угости барина….» Я не замтилъ, что мои оборы пробились въ одномъ мст и голымъ тломъ прижималъ камень, а они замтили — и съ четырехъ сторонъ летятъ ко мн тряпки съ совтомъ употребить ихъ на обору, а то «для-че ногу вередить», какъ сказалъ дядя. Меня обрадовало, что я, увлекшись работою, не замтилъ, что голымъ тломъ прижимаю камень, — Я, какъ дитя, радовался, что огрубла моя кожа, но потомъ я долго слышалъ душевный голосъ дяди: «для-че зря ногу вередить?»… И за что все это? Разв за то, что я не убжалъ посл перваго дня?… Но за что же тутъ уважать?… Вдь при этомъ могла бы явиться скоре зависть… И больной Сидорычъ, дйствительно, боле прежняго серчаетъ на меня…

Онъ долго думалъ надъ вопросомъ и не находилъ отвта. Онъ никакъ не могъ догадаться, что рабочіе въ первый разъ, во всю ихъ жизнь, увидли барина, чуждаго барскихъ замашекъ, желанія порисоваться, потрунить или поучить крестьянина, поддлаться подъ его говоръ или подъ его нравъ; что они въ первый разъ увидли барина молчаливаго, серьезнаго, и притомъ такаго не на час, не на день, а въ продолженіе четырехъ дней; что они въ первый разъ видятъ барина, работающаго ихъ крестьянскую работу упорно, безъ перерыва, съ одинаковою энергіей и добросовстностью въ продолженіе четырехъ дней… А этого всего вполн достаточно, чтобы добрая душа русскаго крестьянина отнеслась съ уваженіемъ къ Могутову, полюбила его. Но даже и эти причины не были ясно формулированы въ головахъ рабочихъ, судя по тому, что, когда дядя захотлъ пить и когда Могутовъ, выливъ воду изъ ведра, стоявшаго въ это время около него, и со словами: «погоди, дядя, я принесу свжей воды», ушелъ съ ведромъ за водой, — между рабочими произошелъ слдующій разговоръ:

— Такъ, такъ, баринъ! Угости, угости дядю свженькой водичкой.

— Дядю каждой долженъ уважать… Знамо, дядя.

— Дядя — какъ дядя, а и баринъ у насъ, неча сказать, хорошій баринъ.

— Баринъ такой, что… Кажись, я бы его… все отдай, да и мало.

— Что такъ больно полюбили?… Смотри, кабы опосля чего… — не договорилъ Птаха.

— Чаво, Птаха, каркать!.. Это баринъ душевный, — неча каркать!

— Фальши въ ево нтути.

Все это время погода стояла жаркая и душная, но въ этоть день, когда рабочіе встали посл обда и принялись за работу, жара, кажется, дошла до наибольшаго своего предла, а воздухъ сдлался сильно тяжелымъ, разслабляющимъ. Неохотно двигались руки рабочихъ, не весело щелкали ихъ молота по камнямъ, сильно, во весь ротъ, звалось имъ и Могутову и, несмотря на лнивую работу, потъ ручьями катился по ихъ лицамъ, дрянныя ситцевыя рубахи прилипали къ тлу и были мокры, холодная вода, поглощаемая часто и съ жадностью, не освжала, а еще боле отягощала.

— Душитъ.

— И не сказывай… Брюхо чуть не лопнетъ.

— Пьешь, пьешь, а гляди — опять те къ вод тянетъ.

— Къ ночи Богъ дождикъ дастъ.

— Гляди, кабы ранй не скупался.

— Спалось опосля обда, а ротъ те такъ и тянетъ, ажно скулы трещатъ.

— Эвто оно къ грому.

Въ это время Могутовъ ршилъ читать наизусть «Коробейниковъ». «На что лучше, — думалъ онъ. — Чтеніемъ разгоню нудьгу и себ, и имъ». Ему нришло на мысль спть начало «Коробейниковъ», такъ какъ начало похоже на псню молодаго коробейника, и если похвалятъ, то можно прямо сказать: не хотите ли, молъ, послушать эту псню до конца; а если равнодушны будутъ, то можно и прекратить попытку знакомить ихъ съ «Коробейниками». Но онъ скоро нашелъ пніе фальшивымъ и прямо сказалъ:

— А что, братцы, ходятъ по вашимъ деревнямъ коробейники?

— Какъ не ходить, ходятъ.

— Эвтого добра есть.

— Бабу на деревн не укаравулишь, кабы не эвти купцы.

— Такъ, такъ! Не уберечь бабу, кабы не эвти купцы.

— Хотите, — началъ Могутовъ, когда рабочіе замолчали, — я вамъ разскажу исторію съ двумя коробейниками?

— Разскажите, баринъ, а мы послухаемъ, — сказалъ дядя, первый разъ употребивъ окончаніе множественнаго числа.

«Не насмшка ли это?» — испуганно подумалъ Могутовъ и посмотрлъ на дядю и рабочихъ, кром Птахи, злое лицо котораго онъ не хотлъ теперь видть. Рабочіе смотрли на него. Дядя смотрлъ серьёзно. Лица другихъ рабочихъ смотрли съ любопытствомъ, безъ усмшки, которая невольно выдаетъ просто человка и его мысль: гд, молъ, теб знать, кикъ и что длается у насъ, у простыхъ людей?