Онъ пришелъ на Никольскую площадь. На мст, гд разный людъ предлагаетъ себя на поденную работу, сидло подъ деревяннымъ навсомъ человкъ шесть мужчинъ и дв женщины. Они молча ли черный хлбъ, посыпая его солью.

— Хлбъ да соль! — сказалъ Могутовъ, подойдя къ нимъ.

— Благодаримъ покорно, — сказали нкоторые изъ рабочихъ, а двое изъ нихъ лниво поднялись на ноги.

— Людей надыть? — спросилъ икнувши одинъ изъ вставшихъ, а другой, продолжая жевать хлбъ, молча осматривалъ Могутова съ головы до ногъ.

— Я самъ пришелъ наниматься на работу, — сказалъ Могутовъ.

— Опоздалъ! — весело вскрикнулъ спрашивавшій, какъ будто радуясь, что его не возьмутъ на работу.

— Опоздалъ, молодецъ! Ты ужо рано завтра приходъ, — сказала одна изъ женщинъ.

— Кто, на обдъ глядя, на работу беретъ? Кому нужно, съ утра взялъ, — пережевывая хлбъ, говорилъ одинъ изъ рабочихъ.

— А кому и занадобится, боле пятіалтыннаго не дастъ, а то и всего гривенничекъ… По крайности отдохнешь, — сказалъ другой.

— Мы тутъ такъ. Жара, — куда дойдешь? Хлбушка подимъ, а опосля заснемъ. Тутъ прохлада, мухи нтъ, — сказала женщина.

— Спасибо за совтъ, — сказалъ Могутовъ и хотлъ было идти.

— Завтра приходъ. Завтра можетъ твое счастье, — сказала женщина.

— Кто счастливый, Богъ вдаетъ, — сказалъ рабочій.

— Прощайте, — сказалъ Могутовъ и отошелъ отъ нихъ.

«Куда теперь? — думалъ онъ. — Къ Тучкову мосту, конечно. Къ Петровскомъ парк подожду до вечера, а потомъ къ Уржумцеву… Если нтъ денегъ, — попробую завтра рано на Никольскій…. А ночевать гд? — Да въ парк…. Мсто глухое, грабить нечего…. Ишь, на какомъ славномъ жеребц детъ! — глядя на прозжавшаго мимо него бородатаго коммерсанта, думалъ онъ, идя къ Николаевскому мосту.

По об стороны улицы тянулись громадные дома съ красивыми фасадами, громадными вывсками, всевозможными товарами въ окнахъ лавокъ и дорогими занавсами въ окнахъ верхнихъ этажей; по улиц неслись щегольскіе экипажи, тарахтали ломовые извощики, трусцой бжали лошади легковыхъ извощиковъ, шелъ богатый и бдный людъ. «И среди этого царства собственности, — думалъ онъ, глядя по сторонамъ улицы, — гд все точно раздлено на мое и твое, гд одинъ богатъ не въ мру, а другой бденъ до голодной смерти, — не мечта ли фабрика съ полнымъ равенствомъ для всхъ? Положимъ, артельное начало живетъ досел въ русскомъ народ; положимъ, что propri'et'e c'est le vol все боле и боле подтверждается научными изслдованіями вотъ этой собственности (онъ указалъ на домъ Утина), но въ силахъ ли единицы завести иную жизнь?… Трудъ и упрямая воля разв не длаютъ чудесъ? Разв не было уже примровъ?…» И рядъ мыслей, сценъ и картинъ закружился у него въ голов. Вотъ стоитъ передъ нимъ громадная фабрика. На ней не видно, что и какъ приготовляется, какъ сбывается, на чьи деньги она построена, но за то видны довольные., счастливые, сытые и прекрасно одтые рабочіе, видны библіотеки, школы, больницы… Вотъ роятся мысли Мальтуса, Милля, Прудона, Лассаля. Он противорчатъ одна другой: то поддерживаютъ возможность осуществленія дивной фабрики, то разрушаютъ ее въ пухъ и прахъ; но въ конц концовъ логика беретъ верхъ и возможность дивной фабрики становится несомннной, благодаря тому, что мы, русскіе, сохранили артельное начало, что собственность и капиталъ не сильно еще развиты у насъ, что людей готовыхъ работать на общее благо у насъ всегда было довольно… И вотъ несутся передъ нимъ герои русской жизни, благодаря которымъ шевелилась мысль въ русскомъ обществ. Онъ любуется героизмомъ, стойкостью и смлостью Рылева и другихъ декабристовъ; онъ, полный грустнаго участія и любви, смотритъ на худое, съ большими, кроткими гназами, лицо Блинскаго; онъ дрожитъ, вспоминая трагическую судьбу Полежаева; онъ съ наслажденіемъ смотритъ на Добролюбова… И врованія, стремленія, надежды, жизнь и смерть этихъ людей наполняютъ его голову… Онъ незамтно дошелъ до Тучкова моста, остановился около перилъ, лицомъ къ Петербургу, и, свсивъ голову, смотрлъ на Малую Неву, а въ голов новыя мысли и образы. Онъ видитъ Іоанова, и любуется, и завидуетъ его стойкому, ровному, упрямому характеру; онъ видитъ Краснова, но не Краснова больнаго, чахоточнаго, а полнаго силъ, мужества, отваги, похожаго на сатану Мильтона, — и онъ любуется и завидуетъ ему; онъ видитъ Сидорова, припоминаетъ все, что зналъ изъ его жизни, — и находитъ и его вполн достойнымъ любви… «А что же я самъ?» — задаетъ онъ вопросъ и, вмсто отвта, предъ нимъ пробгаетъ вся его жизнь. Вотъ промелькнуло его дтство — сухое, плаксивое, безъ красныхъ, памятныхъ, ясныхъ дней. Вотъ проносятся годы отрочества, но и тамъ слезы, горесть, злость, несправедливость, свистъ розогъ… Вотъ проносится передъ нимъ образъ Лели и заволокъ собою все, — онъ смотритъ на него, любуется имъ и слезы подступили въ глазамъ… Онъ тряхнулъ головой, провелъ рукою по волосамъ и проглотилъ слезы, не вызвавъ ихъ наружу… «Гд ты теперь, моя дорогая?» — хладнокровно задалъ онъ себ вопросъ и обдумывалъ, почему нтъ Лели въ Петербург, почему она не пишетъ къ нему, въ С-л ли она?… «Что, если ее убили дорогой?… И я виновникъ этому?… Да, я, одинъ я!..» Что-то сжало его, мысли оставили его и онъ, угрюмый, смотрлъ на темную воду Малой Невы.

Изъ-подъ моста, какъ балетная фея изъ-за кулисъ, выпорхнула хорошенькая лодка. У руля сидла двушка, вся въ бломъ, съ распущенными свтлыми волосами и въ матросской шляп, съ золотою надписью «голубка» на ободк и съ двумя длинными, черными лентами, съ золотыми якорями на концахъ. За веслами сидли два молодыхъ мужчины, въ блыхъ кителяхъ, съ погонами гвардіи, и въ блыхъ фуражкахъ. Лодка шла быстро. Гребцы ровно и сильно налегли на весла и втеръ шаловливо игралъ и волновалъ змйками волосы и черныя ленты шляпы рулеваго. Втеръ дулъ на встрчу лодки.

— Впередъ, гребцы! — раздался звонкій голосъ двушки у руля, а втеръ подхватилъ его и понесъ по Нев, на мостъ и далеко, далеко. — Гребите, браво! Будетъ считать отъ моста вашъ капитанъ!..

Головка въ шляп «голубка» оглянулась на мостъ.

Могутовъ вздрогнулъ. Онъ смотрлъ на лодку, и эта рзвая, живая барышня, повернувшаяся теперь лицомъ къ нему, была очень похожа на его Лелю, была вылитая его Леля.

— Леля, Леля! — закричалъ онъ во все горло, самъ не сознавая, что онъ длаетъ, и, какъ шальной, схватился за перила моста, наклонился весь впередъ и еще разъ закричалъ, что было мочи:- Леля, Леля!.. Я — Гордюша! Узнай меня!

Голосъ его оборвался. Хорошенькая головка въ шляп «голубка» смотрла на него, смотрли на него и гребцы, военные въ кителяхъ, опустивъ весла, а лодка двигалась сперва по инерціи впередъ, но все тише и тише, потомъ стала и начала неправильно пятиться назадъ. Прошла минута. Двушка быстро повернула головку назадъ и, какъ ружейный выстрлъ, пронесся по рк ея звонкій, молодой, пвучій крикъ: «впередъ!» Военные схватились за весла, дружно налегли на нихъ — и лодка понеслась. «Что за сумашедшій я человкъ, — продолжалъ думать Могутовъ. — Мало ли похожихъ есть на свт?… Тамъ, тамъ, далеко отсюда, моя Леля, моя сестра! Здсь нтъ ея, — она бы нашла меня… А можетъ-быть ея и на свт уже нтъ?… Что я за несчастный Макаръ, — зачмъ преслдуетъ меня горе-злосчастье?… Любилъ отца — и отецъ погибъ, погибъ опозоренный! Любилъ брата — и братъ погибъ, погибъ подъ розгами! Нашелъ самъ себ сестру, любилъ ее больше себя — и, наврно, погибла и ты, моя Леля, — погибла тоже не отъ радости и счастья!..»

Онъ тряхнулъ головой, хотлъ идти съ моста, но ноги не двигались, а глаза все смотрли на лодку. Лодка неслась скоро, вотъ она видна уже съ моста чуть-чуть, вотъ совсмъ не видать лодки, а онъ все стоитъ, въ глазахъ его мелькаетъ лодка; онъ видитъ Лелю въ лодк у руля, въ шляп съ распущенными волосами; онъ слышитъ ея звучный, пвучій крикъ «впередъ!» — и не военныхъ онъ видитъ за веслами, а себя и своего сожителя Коптева, и быстро несется лодка подъ ударами веселъ въ ихъ могучихъ рукахъ, и вотъ едва видна она, вотъ и совсмъ не видно лодки…. Какой-то туманъ заволокъ его глаза…