— Можно войти? — раздался, въ шесть часовъ, за дверью гнусавый голосъ Перехавшаго.

Могутовъ всталъ и отворилъ ему дверь.

— Вы извините, что длаю визитъ вечеромъ, но за то я чуть не во фрак,- здороваясь съ Могутовымъ, съ улыбкою на лиц, говорилъ Перехавшій. На немъ было почти новое, черное, суконное платье, очень просторное и очень длинное. — Фрака у меня нтъ, а то бы и его напялилъ, чтобы засвидтельствовать мое глубокое уваженіе къ вчерашней вашей правд и логичности.

— Спасибо не за нарядный костюмъ, а за приходъ. У меня къ вамъ, кстати, и дло есть по части овинныхъ и другихъ сельско-хозяйственныхъ построекъ, — сказалъ Могутовъ, усаживая Перехавшаго къ столу.

— Значитъ, нужно поздравить съ успхомъ?… Отлично, очень радъ, — горячо пожимая руку Могутова, говорилъ Перехавшій. — Кто же: полицеймейстеръ или правитель? Вроятно, полицеймейстеръ. Кожуховъ по части сельскаго хозяйства ничего не понимаетъ. Вы разскажите по порядку. Очень интересно, какъ современная администрація принимаетъ человка вреднаго въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ: это васъ такъ отрекомендовали въ бумаг изъ Питера….

Могутовъ подробно разсказалъ свое посщеніе полицеймейстера и, окончивъ, показалъ свои наброски. Перехавшій слушалъ внимательно и часто посматривалъ изъ-подъ очковъ на разсказчика. — „Характерный человкъ, — думалъ онъ:- на рекомендацію питерскую вниманія не обращаетъ, прослушалъ — и ничего, какъ есть ничего! Характеръ, сила, не намъ чета“.

— Прежде всего позвольте презентовать нашу ученую работу, — началъ Перехавшій, когда окончилъ Могутовъ, и, вынувъ изъ боковаго кармана сюртука довольно толстую брошюру, подалъ ее Могутову. Брошюра озаглавлена была такъ: „Культура льна и возможность фабричной переработки его въ Россіи. Диссертація на степень магистра сельскаго хозяйства кандидата Горигорцкаго института В. Перехавшаго“. Сверху заглавнаго листа брошюры было написано: „Гордю Петровичу Могутову отъ автора, въ знакъ глубокаго уваженія въ началу его дятельности въ родной глуши. Позвольте пожелать, чтобы конецъ отвчалъ началу и не походилъ на мой. В. Перехавшій“. — Ученые когда-то были! — продолжалъ Перехавшій, посл благодарности Могутова за презентъ. — Профессорами хотли быть! Были да сплыли… А мы и не были да сплыли… А вамъ съ удовольствіемъ готовъ служить насчетъ усадьбы добрйшему Филарету Пупліевичу. Оборудуемъ ее на славу!

И они, попивая чай, начали „оборудовать“ и, съ полнымъ уваженіемъ къ предмету, долго, подробно и не отвлекаясь въ сторону, бесдовали, какъ красиве, практичне и дешевле расположить, устроить и построить все нужное для усадьбы, причемъ Перехавшій сообщилъ вс данныя для разсчета размровъ овиновъ, сараевъ, амбаровъ и т. д., и т. д.

Въ девять часовъ Перехавшій предложилъ пойти пройтись, такъ какъ погода прекрасная, ночь свтлая, да и для здоровья полезно.

— А знаете, что про васъ говорятъ въ город? — спросилъ Перехавшій въ городскомъ саду.

— Послушаемъ, если скажете, — отвтилъ Могутовъ.

— Говорятъ, что вы — самый развратный человкъ! Что если васъ не сослали въ каторгу, то только благодаря милости начальства, не пожелавшаго подымать скандальнаго дла.

— Безъ мотивовъ, или съ мотивами къ сему? — спросилъ Могутовъ, когда Перехавшій замолчалъ и посматривалъ на него изъ-подъ очковъ.

— Все есть. Цлая подробная исторія, Гордй Петровичъ! — взволнованно началъ Перехавшій и взволнованно же разсказалъ разговоръ члена по крестьянскимъ дламъ присутствія съ дамой, со многими добавленіями другихъ лицъ.

— То-то у меня полицеймейстеръ насчетъ исторіи въ женскомъ институт спрашивалъ. А я думалъ, что и взаправду среди кисейныхъ барышень что-либо путное произошло, — равнодушно сказалъ Могутовъ.

— Чмъ вздумали шутить! Шутить такими вещами!.. Съ одной стороны вредный въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ, а съ другой — чуть не каторжный… Подлецы! И вс врятъ! Вороновъ говорилъ, библіотекарь сообщалъ, Подосеновъ предупреждалъ о вредномъ сосдств и наиподробно передавалъ… И говорятъ: „весь городъ говоритъ“… Подлецы! — взволнованно говорилъ Перехавшій и удивленно посматривалъ на Могутова. Его удивляло равнодушіе Могутова. Онъ не предполагалъ въ немъ умнья ловко маскировать свои чувства и не считалъ его за дурака, для котораго все — трынь-трава; онъ не принималъ его и за какого-нибудь опредленнаго фанатика, у котораго только смерть или одиночное вчное заключеніе могутъ вызвать, да и то не всегда, грусть, слезу и тому подобное, что бываетъ въ трудныхъ случаяхъ жизни на лицахъ обыкновенныхъ людей. Не предполагая ничего подобнаго и удивляясь во всякомъ случа твердости характера Могутова, Перехавшій приписывалъ его равнодушіе къ исторіи, сочиненной о немъ, — молодости и самонадянности и счелъ своимъ долгомъ разъяснить ему его критическое положеніе.

— Предупреждаю васъ, Гордй Петровичъ, вамъ скверно придется жить, — говорилъ Перехавшій. — Среди нашихъ умныхъ палестинцевъ, имя такую некрасивую рекомендацію отъ начальства — безспорнаго авторитета для палестинцевъ, при такой страшной исторіи, которой вритъ весь городъ, — вамъ трудно, очень трудно придется жить.

— Поживемъ — увидимъ. А придется очень скверно, свяжутъ по рукамъ и ногамъ, можно убжать. И изъ каторги бгаютъ, — спокойно отвчалъ Могутовъ.

— Но куда бжать?… Гд нтъ палестинцевъ? — все такъ же взволнованно спрашивалъ Перехавшій.

— Міръ — широкъ. Въ отчизн тяжело, такъ въ Европ и Америк полегче, — все такъ же спокойно сказалъ Могутовъ.

Перехавшій всталъ. „Тутъ не одна молодость и самонадянность, — думалъ онъ, устремивъ глаза на Могутова. — Тутъ не то…. А что же?“

— Васъ удивляетъ кое равнодушіе? — спросилъ Могутовъ. — Пережитаго было такъ много, оно такъ нжно касалось меня, что можно равнодушно ждать будущихъ благъ…. Голосъ его дрогнулъ; въ послднихъ словахъ слышно было что-то похожее на отчаяніе, злость, на вздохъ человка, котораго необходимость заставляетъ слдовать по извстному тяжелому пути.