По мр того, какъ чашка съ кашицей опоражнивалась, рабочіе становились разговорчиве. Дмитрій повдалъ женщин исторію, какъ баринъ пожелалъ работать съ ними. Онъ говорилъ медленно, прерывая разсказъ дою и только при конц повствованія нсколько воодушевился и закончилъ его такъ:

— Теперь мы, мать, шалишь! Съ бариномъ намъ куда смлй, ежели что тамъ — унтеръ, аль тамъ квартальный. Не трожь, — у насъ баринъ.

— Такъ, такъ, — равнодушно отвтила женщина

Она все время сидла у печи и смотрла на рабочихъ, медленно переводя глаза съ одного на другаго; но трудно было отгадать, о немъ она думала въ-то время. Лицо ея было спокойно, руки лежали скрещенными на колняхъ, а глаза смотрли съ такимъ же блескомъ, какъ посматривали они и на горшокъ въ печи, въ которомъ грлась вода для мытья посуды.

— Подбавить нешто? — спросила женщина, когда рабочіе начали задвать ложками дно чашки.

— Подбавь, Степановна, подбавь, — сказалъ дядя, — ребята устамши, а кашица-те добрая.

— А што ежели теперича лукомъ кашу заправить?

— Ишь-тё, луку захотлъ!

— Али претитъ, отъ луку то?

— Чаво претитъ!.. Дашь, — съмъ за махароны.

— Нешто, Митро, далъ махароны?..

— Эва цаца!.. далъ.

— Врешь.

— Чаво врать?.. На поденщин, кухню чистимши, кухварка давала.

— Замстъ меда сошло?

Такую и подобную ей вели рабочіе бесду подъ конецъ ужина. Дядя всталъ изъ-за стола первый, Птаха послднимъ. Вставая, вс сперва облизывали хорошенько ложку, потомъ утирали ротъ рукавомъ рубахи, затмъ молились на образъ и говорили, кланяясь женщин: „Спасибо, мать“. Почти сейчасъ посл ужина вс, ложились спать. Женщина собрала со стола и вымыла горячею водой посуду, не вытирая поставила ее на столъ и потомъ поужинала сама такою же кашицей, какъ и рабочіе. Когда она кончила сть, вс рабочіе лежали уже на лавкахъ, не укрытые, съ зипунами подъ головами, и одни уже храпли, а другіе уже поскрябывали свое корявое тло.

— Павла, а Павла! — раздался немного погодя голосъ женщины на двор.

— Чаво тамъ? — откликнулся ей хриплый голосъ вдали.

— Хлба-те дать, аль самъ придешь?

— Неси сама!.. Кабы опять грха не было!

Голоса затихли и слышны были только мрные удары колотушки о деревянные ящики. Женщина вернулась въ комнату, помолилась образу и ползла на постель. Въ комнат было жарко и душно. Могутовъ долго не спалъ и ворочался на своей лавк. Онъ хотлъ думать о только-что прожитомъ дн, о рабочихъ, но въ голов не шевелились мысли. Часа черезъ два голова стала тяжелть, въ глазахъ носился туманъ и онъ скоро заснулъ.

Могутовъ работалъ изо дня въ день. Первые три дня онъ прилаживалъ къ работ свои ноги и руки, приноравливалъ силу удара молотомъ, судя по камню, старался быстро сообразить, какъ лучше положить камень, чтобъ его скоре разбить и ловче держать между ногъ и пр., и только между дломъ присматривался къ рабочимъ, вслушивался въ ихъ рчи. Домой онъ возвращался усталый и поздно, такъ что, при короткихъ ночахъ, усталость и малое время для отдыха не давали возможности и дома глубже познакомиться съ рабочими. Рабочіе тоже не обращали на него особеннаго вниманія. Замтно было, что они смотрли на его работу какъ на прихоть и думали, что чрезъ день-другой прихоть пройдетъ и баринъ дастъ тягу. На четвертый день Могутовъ окончательно приспособился къ работ: молотъ его бойко, не боясь упасть вмсто камня на ногу, постукивалъ въ тактъ съ рабочими, и это длалось теперь безъ усиленнаго смотрнія на камень, а почти механически. И если въ первые три дня онъ мало-что отставалъ въ итог работы отъ рабочихъ, хотя уставалъ сильне ихъ, то на четвертый день, онъ не только сравнялся съ ними, но даже работа его шла успшне ихъ. Въ этотъ день онъ и началъ думать о рабочемъ, и вотъ его прежде всего останавливаетъ короткость фразъ разговора рабочихъ, что фразы эти построены были такъ, какъ будто говорившій фразу говорилъ ее самъ себ вслухъ, говорилъ не то вопросъ, не то отвтъ.

„Отъ чего это происходитъ?… Есть ли это неувренность въ умньи защищать высказанное, или это происходитъ отъ убжденія въ нетерпимости слушателей? Происходитъ ли это отъ полнаго отсутствія какихъ-либо убжденій или же отъ неумнья высказать ихъ? Происходитъ ли это отъ окончательнаго загрубенія ума или отъ недостатка знаній, при глубокомъ желаніи знать истину? Происходитъ ли это отъ того, что вс они имютъ совершенно одинаковые взгляды на міръ, небо и человка, или отъ того, что не достигали до нихъ; на понятномъ для нихъ язык, хотя какія-нибудь представленія обо всемъ этомъ?… Эти вопросы зашевелились въ голов Могутова, какъ только онъ началъ думать о рабочихъ. Онъ началъ пристально всматриваться въ лица рабочихъ, прислушиваться къ ихъ говору, замчать, что отражается при этомъ на ихъ лицахъ, какими жестами сопровождается ихъ говоръ. И вотъ, вслдствіе этихъ наблюденій, онъ замчаетъ въ каждомъ изъ нихъ много типичнаго, характернаго.

„Вотъ — дядя…. Онъ старе всхъ, у него длинная, густая борода, а его срые глаза смотрятъ серьезно, но не зло, изъ-подъ густыхъ нависшихъ бровей; онъ видне всхъ рабочихъ, солидне, умне, боле всхъ походитъ на предводителя. Онъ и есть предводитель ихъ, дядя…. И онъ ведетъ себя какъ истинный предводитель. Ни разу не было слышно, чтобъ онъ приказывалъ, распоряжался, журилъ или хвалилъ… Но въ немъ нтъ и приниженія своей личности. Онъ первый беретъ ложкою кашу, онъ первый высказалъ мнніе и обо мн, первый сказалъ: «работай, коли есть охота». Онъ — равный среди равныхъ, но онъ и первый среди равныхъ….

«Вотъ — Дмитрій. Онъ моложе всхъ и молодость бьетъ въ немъ ключомъ. Онъ никогда не кладетъ молота, а всегда бросаетъ игриво, шутя. Глаза его никогда не смотрятъ угрюмо, а бойко, серьезно и съ тонкою улыбкой на лиц…. Онъ первый нарушаетъ молчаніе. У Дмитрія ясне чмъ у остальныхъ пробивается наружу доброта, желаніе оказать услугу. Ты откровенне всхъ, но ты, какъ вс, добрый, не глупый, простой, безхитростный человкъ…. И голосъ у тебя звонкій, и поешь ты весь отдаваясь псн.

„Ну, а ты, скептикъ, съ хриплымъ голосомъ, но прозванный Птахой?…. У тебя — больной видъ и истасканное лицо, но не за это надъ тобой подсмиваются. Смются надъ тобой потому, что любишь ты зло подтрунить надъ человкомъ“.