— Шабашъ! — крикнулъ Дмитрій. — Нудьга, а не работа, — шабашъ!

— И то пора, — сказалъ дядя.

— А къ барышн, знать, не пойдете? — спросилъ Дмитрій Могутова, когда рабочіе двинулись къ своей квартир и онъ шелъ съ ними вмст.

— Надо пойти, — сказалъ онъ, вспомнивъ данное слово.

— Сходите, баринъ, сходите, — говорилъ дядя, — а мы ужо вечер оставимъ, мать кашицу въ печь поставитъ… Коли тамъ што, у барыни-то, а дома — тепленькая кашица.

— Ну, такъ прощайте пока, — сказалъ Могутовъ и повернулъ въ улицу, указанную акушеркой.

Домъ, на углу котораго была прибита небольшая, срая дощечка, съ надписью на русскомъ и нмецкомъ языкахъ: «Акушерка М. П. Ашутина», — былъ небольшой деревянный, съ мезониномъ, въ три окна на улицу. Съ улицы не было входа и Могутовъ вошелъ на дворъ. На двор играли два мальчика лтъ по девяти.

— Какъ мн пройти къ акушерк Ашутиной? — спросилъ онъ у мальчика.

— Къ тет Маш?… Вонъ туда, — указывая на мезонинъ, звонко говорилъ одинъ изъ мальчиковъ. — Я васъ провожу къ тет Маш.

— А вы ей племянникомъ будете? — спросилъ Могутовъ мальчика, идя вслдъ за нимъ по лстниц.

— Нтъ, это мы такъ. Она у насъ живетъ и мы ея знакомые. Мы ее тетей Машей такъ зовемъ… Тетя Маша! васъ какой-то господинъ спрашиваетъ, — стуча въ дверь мезонина, кричалъ мальчикъ.

Дверь отворилась и на порог появилась акушерка.

— Ну, спасибо, что пришли. Войдите, пожалуйста. Ты мшаешь пройти, — беря мальчика за руку и потянувъ его въ себ, сказала акушерка.

— Я пойду, тетя Маша, — тамъ Гриша дожидается.

— Ну, съ Богомъ, только дай дорогу.

— Прощайте, тетя Маша! — кричалъ мальчикъ, сбгая съ лстницы.

Могутовъ, пройдя что-то въ род кухни, вошелъ въ комнату и прищурилъ глаза отъ внезапнаго свта лампы.

— Позвольте вашу шляпу, — беря отъ него и кладя ее на стулъ у дверей, говорила акушерка. — Я васъ посажу вотъ сюда, — слабо держа Могутова за руку и подводя къ дивану, продолжала она, — а сама сяду вотъ тутъ, противъ васъ, и начнемъ прежде всего чайничать. Мн страшно сть и пить хочется. Я обыкновенно пью чай поздно, но сегодня рано проголодалась и прожаждалась… Можно, оказать прожаждалась? — наливая чай въ стаканы, спросила она.

— Полагать надо, можно, а впрочемъ не знаю, — оглядывая акушерку, сказалъ онъ.

Акушерка была безъ платка, въ темномъ шерстяномъ плать и казалась совсмъ другою. Ея большіе, черные глаза сильно блестли и смотрли гордо, умно, солидно-покойно-толстыя косы волосъ на голов не были заколоты гребнемъ на затылк, а распущенныя и заброшенныя назадъ, казалось, тянули своею массивностью ея голову за собою, — и голова ея была, поднята гордо вверхъ, а темный цвтъ волосъ, вмст съ темными бровями и темнымъ платьемъ, смягчалъ смуглость ея лица, придавалъ ему матовую близну; на щекахъ замтенъ былъ румянецъ, около тонкихъ, плотно-сжатыхъ, губъ была улыбка и ея мужественное, крупное лицо, съ большимъ блестящимъ лбомъ, было красиво, дышало силой и отвагой молодости. Она не имла и тни подобія не только съ горничными, но и съ особами, занимающими гораздо боле самостоятельное положеніе въ обществ.

«Совсмъ другой стала», — подумалъ Могутовъ и началъ осматривать комнату.

Комната была не большая, но просторная и ярко освщена лампой. По средин одной стны стоялъ диванъ, обитый пестрымъ ситцемъ, а у дивана — большой круглый столъ, покрытый бдою, чистою скатертью; на стол — небольшой, хорошо вычищенный самоваръ, тарелки съ сыромъ, масломъ, ветчиною и хлбомъ, два стакана, полоскательная чашка, металлическій чайникъ, полированный ящикъ для чая и сахара — все чистенькое, блестящее. У одной изъ стнъ стоялъ комодъ, а у прочихъ стнъ — шесть стульевъ. Стны были оклеены обоями, но были голы и только надъ диваномъ висла гравюра лермонтовскаго демона, склоняющагося надъ спящею Тамарой и нашептывающаго ей свои страстныя рчи, отъ которыхъ она полна нги, страсти и боязни. Изъ этой комнаты вела дверь въ другую комнату. Дверь была завшана черной каленкоровою занавской, подобранною по средин и отведенною къ одной сторон, такъ что, присмотрвшись, можно было замтить въ этой комнат неширокую кровать, покрытую синимъ шерстянымъ одяломъ, этажерку съ тремя-четырьмя десятками книгъ, платяной шкафъ и на стн, немного выше этажерки, въ темныхъ, простенькихъ рамочкахъ, фотографическія карточки Блянскаго, Добролюбова и Чернышевскаго; на этажерк лежало маленькое складное зеркало, гребешокъ и стояли будильникъ и банка помады.

— Я очень люблю чай, — говорила акушерка, подавая Могутову стаканъ, — и для меня чаепитіе — священнодйствіе… Лампа должна горть ярко, самоваръ — блестть и ворковать, какъ котъ, когда у него чешутъ за ухомъ. А сама я должна сидть вотъ такъ, — и она уперлась спиною въ спинку стула, а голову откинула назадъ, такъ что лицо смотрло въ потолокъ. — Потомъ я начинаю припоминать прошедшее, — сперва, какъ я были маленькой двчонкой… Потомъ выпиваю стаканъ чаю, — сказала она, помолчавъ, и начала пить чай. Окончивъ стаканъ чая, она хотла опять наливать его, но, посмотрвъ на Могутова, на его нетронутый стаканъ, она сложила руки на груди и смотрла на него шутливо-повелительнымъ взглядомъ, которымъ умютъ смотрть только женщины и которымъ он повелваютъ всегда сильне, чмъ мужчина своимъ самымъ грознымъ, съ насупившимися бровями, взглядомъ. — Я просить васъ не буду, — казалось, говорилъ взглядъ акушерки, — но если вы не будете пить и сть, то нарушите мое священнодйствіе, и я тоже не буду пить и сть, буду скучная и буду вотъ такъ смотрть на васъ.

Онъ сидлъ прижавшись къ спинк дивана, какъ человкъ посл дождя и вьюги попавшій въ теплую, покойную комнату, — сидлъ безъ мысли, безъ движенія, только посматривая на акушерку, на всю обстановку, а самому было хорошо, тепло, уютно. Но вотъ онъ увидлъ дтски-наивный гнвъ на ея лиц; вотъ онъ, какъ будто, понялъ ея взглядъ, улыбнулся и посмотрлъ на нее просящимъ взглядомъ, который какъ будто говорилъ: — «извольте, я буду сть и пить, только не трогайте меня, дайте мн покойно смотрть, а вы говорите, смйтесь, только не отходите отъ меня». Онъ началъ скоро сть буттербродъ и пить чай.