— Прекрасно, — беря отъ него стаканъ и наливая ему и себ чай, начала она. — Вы устали, хотите отдохнуть?… Ну, я васъ не буду трогать… Потомъ я вспоминаю недавнее прошлое. Ахъ, какое это хорошее время было! Сколько жизни было тогда!.. Потомъ я начинаю мечтать. Отчего это, думаю, смотря на эту гравюру, — она смотрла на гравюру лермонтовскаго демона, — нтъ прежнихъ демоновъ? Буда двался полный сарказма Мефистофель? Гд тотъ гордый, немного стыдливый демонъ Лермонтова? Гд герой-гражданинъ, сатана Мильтона? — Пропали, ихъ нтъ! И мн становится жаль; что они пропали, что жизнь безъ нихъ стала какой-то сренькой, буржуазной… И мн начинаетъ рисоваться эта жизнь. Вотъ стоятъ красивыя, нарядныя женщины и такіе же мужчины; они улыбаются, что-то говорятъ, что-то длаютъ. Я прислушиваюсь прежде всего къ голосу женщинъ, — вдь я сама женщина, — и до меня доходятъ все одни и т же слова: «J'aimais les fleurs, les bals, la musique et mou mari, qai 'etait beau». Я присматриваюсь къ ихъ дятельности и вижу, что вс эти «женщины возятся, точно блка въ колес, въ самыхъ мелочныхъ воззрніяхъ и стремленіяхъ, такъ же малопримнимыхъ къ жизни, какъ женскія ножницы къ рубк лса, что имъ и въ голову не приходило быть чмъ-нибудь лучшимъ птички, вчно охорашивающейся, вчно порхающей съ мста на мсто по влеченію прихоти; что нкоторыя изъ нихъ недовольны жизнію, потому что имъ негд взять мелочей, въ которыхъ он полагаютъ все свое счастіе, а не потому, что въ жизни миріады мужчинъ и женщинъ гибнутъ подъ гнетомъ порока и нищеты» [3] . Женщины становятся мн противны, гадки, и я прислушиваюсь къ мужчинамъ, присматриваюсь къ ихъ дятельности и вижу, что «мужчины не могутъ не любить женщинъ и, такимъ образомъ, становятся рабами мелочныхъ побужденій, мелочныхъ существъ, такимъ образомъ въ нихъ подавляется всякое великое дло, всякое возвышенное стремленіе изъ-за существъ, которыя тратятъ жизнь на вздоръ» [4] , въ которомъ нтъ ничего общаго съ мужскою жизнью. Мн становятся противны и мужчины. Я закрываю глаза, но у самыхъ моихъ ушей раздаются болзненные крики рожающихъ женщинъ, ихъ жалкія, страдающія лица и сморщенныя, некрасивыя, только-что явившіяся на свтъ дти… Мн становится противно, гадко, я вскакиваю, — она вскочила со стула, — и вотъ такъ начинаю ходить по комнат.

Она начала скоро и большими шагами ходить по комнат, порывисто поворачиваясь у стнъ и ломая одною рукой пальцы другой, при чемъ суставы пальцевъ громко хрустли.

— Потомъ я сажусь опять на мсто и пью чай, — сказала она черезъ минуту, садясь на стулъ, и смотрла на Могутова тмъ же, просящимъ взаимности, взглядомъ.

Они молча дятъ буттерброды и пьютъ чай.

— Потомъ, — продолжала она, — когда стаканы были выпиты и опять налиты, — я сажусь въ прежнюю позу, — она опять сла, откинувшись на спинку стула, — и громко декламирую:

Она глубоко вздохнула и, немного помолчавъ, сказала тихо:

— затмъ моя поза мняется, — продолжала она, опять немного помолчавъ, — я кладу руки на столъ, склоняю на нихъ мою несчастную голову и начинаю плакать… Но сегодня я не буду плакать, — мн сегодня очень весело, какъ никогда еще не было. Вотъ еслибы вы превратились въ разбойника и начали душить меня, я продолжала бы смяться говорила бы: души меня, пожалуйста, души! Мн сегодня весело, я сегодня счастлива и желаю умереть веселой и счастливой… Ха-ха-ха! — засмялась она громко.

— Отчего вы не разбойникъ и не душите меня? — спросила она немного погодя и лицо ея приняло видъ разсердившейся старшей горничной. Онъ невольно улыбнулся, а она разразилась громкимъ смхомъ.

— Отчего же вы не спросите причину моей веселости? — продолжала она, успокоясь отъ смха. — Я нашла гражданина, который былъ «даже чуждъ душ поэта», и этому радуюсь… Нарисовать вамъ его?… Онъ крпокъ тломъ, суровъ на видъ, не у него добрые, хотя и задумчивые, даже немного угрюмые глава. Онъ работаетъ съ простымъ народомъ его тяжелую работу и въ то же время развиваетъ его голову, но не душу, — душа народа всегда была лучшею душой… Онъ развиваетъ головы рабочихъ, чтобы потомъ измнить къ лучшему жизнь съ помощью рабочихъ, такъ какъ гражданинъ понялъ, наконецъ, что безъ участія народа онъ ничего не можетъ сдлать для блага родины, для счастья всхъ людей…

— Знаете ли что? — начала она опять немного погодя и гораздо живе. — Вотъ я завяжу узелокъ на одномъ конц платка, потомъ вотъ такъ возьму платокъ, — она взяла платокъ такъ, что поверхъ руки видны были только четыре коротенькихъ кончика, угловъ платка, — и вы выберите, какой хотите кончикъ, потомъ я пущу платокъ, и если на вашемъ кончик будетъ узелокъ, то вы первый познакомите меня съ собой, а если нтъ, то я начну первая знакомить васъ съ моей персоной. Хотите?

Онъ сидлъ по-прежнему, но вотъ ему показалось, что отъ него требуютъ чего-то страшнаго, и онъ сдвинулъ брови.

— Нтъ, нтъ, я не хочу слушать! Я буду первая начинать, — замтивъ измненіе его лица, продолжала она. — Только и буду при этомъ ходить, и она начала тихо ходить по комнат и знакомить «съ своею персоной».

«Я была крпостной двкой у князя…. Мн было тогда пятнадцать лтъ, я знала русскую грамоту и жила съ своими господами въ Петербург, когда былъ объявленъ манифестъ о вол. Мои господа давали мн большое, по ихъ словамъ, жаловавье, шесть рублей въ мсяцъ, и просили остаться по-прежнему горничной при барышняхъ, но я, какъ отъ розогъ, убжала отъ нихъ. Въ то время въ Петербург были воскресныя школы, и я, сама не помню какъ, очутилась тамъ, а оттуда пошла на квартиру, гд жило много такихъ же, какъ и я, только-что освобожденныхъ, крпостныхъ двушекъ. Днемъ насъ учили студенты и профессора, а вечеръ и до полночи смлыя и бойкія изъ насъ, — а я была такой, — на квартирахъ у студентовъ слушали чтеніе нашихъ поэтовъ, горячія рчи объ ихъ произведеніяхъ, о цли жизни и о свобод, равенств и братств, какъ говорили, смясь, студенты… Дорогое, невозвратно прошедшее время!»

Она сла на стулъ и задумалась. Ея высокая грудь сильно волновалась.

«Здсь душно», — сказала она и посмотрла на окна. Окна были отворены, на двор было тихо, было одиннадцать часовъ, но душный воздухъ не прохлаждалъ комнаты. Она закрыла крышкой самоваръ, сдлавъ это механически, такъ какъ самоваръ давно заглохъ и захолодлъ.

«Кажется, такъ голодный не бросается на хлбъ, какъ я и подобныя мн бросились на ученье, — продолжала она, опять заходивъ по комнат. — Чрезъ два года я знала французскій и нмецкій языки и была умница, какъ любая барышня изъ самыхъ благородныхъ. На фортепьяно, правда, не умла играть, но пла по нотамъ. Потомъ… потомъ быстро, страшно быстро все перемнилось, ты Богъ видитъ зачмъ и для чего… Начались нехорошія вещи… Идутъ студенты по Невскому проспекту въ своихъ красивыхъ мундирахъ и треуголкахъ, при шпагахъ, по два въ рядъ, а мы, любуясь на нихъ, какъ мальчишки за обезьяной, слдуемъ за ними…. Солдаты, смхъ, крикъ…. на площадк около университета…. Большой пароходъ идетъ раннимъ утромъ отъ Петропавловской крпости внизъ по Нев и надъ Невою несутся громкіе, молодые голоса студентовъ, которыхъ увозили въ Кронштадтъ…. Хотите я вамъ спою ихъ тогдашнюю псенку?

И, не дожидаясь отвта, она запла сильнымъ и чистымъ контральто, на голосъ изъ Травіаты:

Она сла на стулъ, щеки ея горли яркимъ румянцемъ, высокая грудь тяжело дышала, глаза сильно блестли, а округленныя руки, какъ веромъ, махали концами толстыхъ черныхъ косъ. Лицо ея строго смотрло на гравюру, глаза горли гнвно, грудь порывисто дышала; она встала и медленно заходила по комнат.