„А мы — я и такія, какъ я — мы плакали, ломали руки, сильно учились и берегли свою невинность и свободу…. Жизнь длалась все скучнй и скучнй, пошли выходъ концессіи, усилилось чтеніе газетъ и уменьшилось число толстыхъ журналовъ; вмсто орловъ, улетвшихъ далеко, ползли изъ щелей самыя мелкія мошки и букашки.

„Теперь я считаюсь лучшей акушеркой въ город, имю большую практику и, кром того, перевожу для одного журнала англійскіе романы. Я къ вамъ подходила сегодня съ корректурными листами «Феликсъ Гольтъ» Элліота въ моемъ перевод, изъ котораго сейчасъ говорила вамъ длинныя тирады о мужчинахъ и женщинахъ…. Что же вамъ еще добавить?… Ну, я люблю гулять въ парк, люблю тамъ, подъ деревьями, читать, люблю слушать, какъ говорятъ рабочіе свои короткія и очень ужь нехитрыя фразы… У меня шевелятся въ это время мысли… много мыслей.

Она немного помолчала и сла рядомъ съ нимъ на диванъ.

— Потомъ я увидла васъ среди рабочихъ, — начала она опять тихо, съ перерывами, но не робко, — и долго, цлые дни, смотрла на васъ, на ваше суровое и вмст съ тмъ доброе лицо… Потомъ я не могла отогнать мыслей своихъ отъ васъ… Я слышала, какъ вы читали «Коробейниковъ» сегодня…. Я подошла къ вамъ, просила зайти во мн…. Теперь сижу около васъ… Хочу цловать тебя! — громко и внятно выговорила она и, обхвативъ его шею руками, горячо поцловала его, а потомъ голова ея склонилась ему на плечо.

Онъ по-прежнему сидлъ, прижавшись въ спинк дивана. Онъ слышалъ все, но ему казалось, что это происходитъ во сн, и онъ боялся пошевельнуться, чтобы не улетлъ сладкій сонъ. Прошла минута. Она подняла голову съ его плеча, тихо и бережно повернула его голову лицомъ въ своему лицу и молча смотрла на него.

— Да, я люблю тебя! — заговорила она, продолжая всматриваться въ него. — Люблю какъ брата, друга, любовника… Какой мужественный видъ у моего любовника!.. Но у него добрые, угрюмо-мягкіе глаза, какъ у двушки, — сказала она подумавъ. — У него морщина на умномъ лбу, — онъ много любитъ думать, думы глубоко западаютъ и сильно волнуютъ его… Да, я люблю тебя!.. Говорю это громко и безъ краски стыда, но съ сладкимъ и скорымъ біеніемъ сердца. — Она притянула его голову къ себ, поцловала его въ лобъ, потомъ хотла отвести его голову, но голова не слушалась бережнаго и легкаго усилія ея рукъ. Онъ порывисто обнялъ ее, прижалъ къ себ и страстно, горячо осыпалъ ее поцлуями….

Прошла минута, другая. Голова ея лежала у него на груди, онъ гладилъ рукою ея волосы и тихо говорилъ.

— Я тоже одинъ. Я тоже буду любить тебя, моя дорогая! Ты будешь моимъ другомъ, моей гражданской женой…. Я тоже все только читалъ и учился; слушалъ, смотрлъ, думалъ и только… Не покидай меня, люби меня!.. Ты не покинешь меня, да? Да, дорогая моя? — и онъ опять цловалъ ее….

А на двор разразилась гроза, не предупредивъ о себ даже самымъ легонькимъ втеркомъ. Ударъ за ударомъ разносились съ грохотомъ кругомъ, гремлъ громъ, почти безъ перерыва, молніи освщали землю и лилъ ливмя дождь. Гроза продолжалась долго. Долго молніи освщали чрезъ открытое окно комнату въ мезонин, но пусто было въ ней….

Гроза прошла и къ началу третьяго часа ночи небо было чисто отъ тучъ. Въ это время акушерка, въ короткой блуз и въ туфляхъ, вышла изъ спальни. Она подошла къ окну. Было видно далеко отъ ночной зари, во восхода солнца еще не было и признаковъ. Она улыбнулась и подошла къ самовару, протянула къ нему руку, но не взяла его, — руки опустились и она медленно и тихо пошла посмотрть на спящаго Могутова, подняла занавсъ и стала около нея. Въ комнат было темно. Она взяла свчу съ. этажерки, зажгла ее и, со свчой въ рук, опить стала у приподнятаго занавса. На постел, бокомъ, лежалъ Могутовъ, положивъ подъ голову одну руку, а другую откинувъ на сторону; голая, смуглая, грудь его тихо дышала, глаза закрыты, лицо блдно, одяло сползло въ одну сторону. Ей вспомнилась Селина «Африканки» Мейрбера, когда она въ тюрьм поетъ колыбельную псню надъ спящимъ Васко-де-Галеосо.

«Да, таковъ былъ долженъ быть и Васко, — думала она. — Онъ такъ же долженъ спать спокойно… Онъ совершилъ свой долгъ, такъ что ему за дло до тюрьмы?… И какъ даже дикарка Селина любитъ его за это, жертвуетъ своею жизнью!.. Я — твоя Селина, я ничего не пожалю для тебя», — и она тихо, тихо запла псню Селины надъ спящимъ Васко:

«Но я разбужу его, — подумала она. — Да, я буду твоей любовницей, но не женой, — продолжала она думать. — Ты будешь свободенъ со мной, я всегда отпущу тебя на твой корабль и, съ улыбкой одобренія, благословлю на смлый путь… Боже! — она тихо склонилась на колни, — если Ты видишь, если Ты есть на неб, дай ему и мн силу быть до конца честными, полезными для родины людьми! Наставники, дорогіе сыны родины! — глядя на фотографическія карточки, продолжала она говорить сама съ собою, стоя на колняхъ, — довольны ли вы нами?… И неужели и онъ будетъ тамъ?! — сильно блдная, съ горящими страхомъ и ужасомъ глазами, продолжая смотрть на фотографіи, думала она. — Смерть отъ чахотки или…. О, Боже! будетъ жертвъ!.. Уже много, — о, страшно-много было ихъ!.. Помоги своею божественною силою двинуться впередъ моей родин, и пусть Твои лучшіе сыны кончатъ жизнь не такъ, какъ они!»…. Изъ глазъ ея полились слезы…. — «Есть времена, есть цлые вка, въ которые нтъ ничего желанне, прекрасне терноваго внка»… Да, это такъ… Клянусь предъ вами, наставники, клянусь, — утирая слезы изъ глазъ, продолжала она говорить сама съ собой, — что бы ни грозило ему, я не буду помхой его цлямъ! И буду двигать, если будетъ нужно, его впередъ, придавать ему энергію, облегчать горе, но пусть Господь убьетъ меня своимъ небеснымъ громомъ, если я буду тормозомъ на пути его жизни!

Она встала съ колнъ, посмотрла на него долгимъ взглядомъ и вышла въ залъ. Взявъ со стола самоваръ, она ушла съ нимъ въ кухню и тамъ, тихо распвая колыбельную псню Селины, нашла воды въ самоваръ, расколола ножомъ на мелкія спички сухую щепку, собрала спички въ руку, тонкими концами внизъ, запалила ихъ на свчк и, когда спички разгорлись, опустила ихъ въ самоваръ. «Я для тебя покинула отчизну, забыла родину, домъ царскій свой» — начала она было напвать, стоя около самовара, но дымъ, повалившій изъ него, заставилъ ее закашляться, и она отошла немного дале отъ него. Она засучила рукава блузы, подошла къ умывальнику и начала умываться. Она умывалась долго, и ея руки только тогда перестали складываться въ чашечку и лить воду на лицо, когда умывальникъ опустлъ. Съ поднятыми руками она вошла въ залъ, мокрою рукой достала ключъ изъ кармана блузы, улыбнулась, когда ключъ издалъ чуть слышный щелкъ, отпирая ящикъ комода, достала изъ ящика полотенце и медленно утерлась имъ. Потомъ она осторожно собрала со стола посуду, тихо ушла съ нею въ кухню, перемыла и перетерла ее, достала изъ шкафчика блый хлбъ и чашку съ водой, въ которой лежало масло, нарзала хлба, положила на тарелку масло, обрзала засохшіе края у вчерашнихъ сыра и ветчины и осторожно опять унесла все въ залъ. Самоваръ киплъ, когда она вернулась въ кухню. Она прикрыла его крышкой, унесла въ залъ, заварила чай и прикрыла чайникъ полотенцемъ.

«Кажется, все въ порядк», осмотрвъ столъ и комнату, подумала она, и еще осторожне вошла въ спальню и вернулась оттуда съ своимъ платьемъ, складнымъ зеркаломъ и гребешкомъ. Она улыбалась, когда, глядя въ зеркало, поправляла свои волосы и когда, одвшись совсмъ, еще разъ посмотрла въ него. Она подошла къ растворенному окну. Востокъ начиналъ алть, гд-то на двор птухъ прохлопалъ крыльями и его громкое кукареку нарушило мертвую тишину уходящей ночи. «Я пойду пройдусь», сказала она самой себ и осторожно пошла опять въ спальню. Вернувшись оттуда съ платкомъ, будильникомъ, бурнусомъ и календаремъ, она посмотрла, въ которомъ часу восходитъ солнце, поставила будильникъ на полчаса посл восхода, покрыла голову платкомъ, надла бурнусъ, заперла дверь, положила ключъ въ карманъ и вышла на улицу.