Было свтло, замтно было утреннее волненіе воздуха, на пустой улиц было тихо, свжо и легко дышалось. Она, продолжая напвать ту же псенку, ни о чемъ не думая, тихо шла по шоссе и только, поровнявшись съ рядами камней въ сторон, остановилась и, подумавъ, подошла къ камнямъ. Она сла на камень, на которомъ обыкновенно работалъ онъ.

«Да, да! Такъ, какъ онъ, надо приготовить себя, — думала сидя она. — Мы вс досел были чужды народу, и наша жизнь была печальна и грустна. Нужно пройти съ народомъ его суровую жизнь, и потомъ съ нимъ, великимъ и могучимъ, работать для блага и счастья всхъ, а не для себя только… А трудно это, тяжело!.. Какой онъ грязный… Тяжелый трудъ!.. На этомъ мст онъ и сегодня будетъ сидть. Придетъ и начнетъ бросать камень, вонъ, съ той клтки, сюда… Попробую и набросать ему. Я, съ перваго дня твоей работы здсь, слжу за тобой, — я знаю хорошо твой день здсь». Она сняла бурнусъ, засучила рукава платья и начала швырять камни съ клтки. Она была сильна: маленькіе камни ловко летали, а большіе она съ легкою натугой подымала, прижимала къ груди и относила, — и только отъ непривычки грудь ея ускоренно дышала, руки брали неловко камни, они царапали кожу на рукахъ, но она ничего не замчала.

— Какой чортъ тамъ возится? — разбуженный стукомъ камней, сердито сказалъ городовой, дремавшій у Тучкова моста. — Кажись, лапотники еще не приходили, — какому лшему возиться тамъ? — бормоталъ онъ и, держа правую руку на эфес шашки, торопливо пошелъ къ камнямъ. — Можетъ убійство… Проклятая служба!.. Гимнастикой изволите, сударыня, заниматься? — подозрительно обходя клтки и заглядывая въ промежутки между ними, спросилъ городовой.

— Да, — продолжая бросать и носить камни, отвтила она.

— А по какой это надобности и для какой это цли изволите, сударыня, спозаранку гимнастикой заниматься? — подозрительно оглядывая акушерку, спрашивалъ городовой уже боле мягкимъ голосомъ, такъ какъ ничего подозрительнаго, а главное — убійства, не было пока видно.

— Мн не спалось, — пошла гулять. Пришла сюда, — захотлось камни бросать. Я видла, какъ рабочіе набрасываютъ, дай и я набросаю одному изъ нихъ, — авось спасибо скажетъ.

Лицо ея горло румянцемъ и имло самый беззаботный видъ.

— Экое счастіе, парню выпало! — совершенно успокоясь и подсмиваясь надъ странною фантазіей сударыни, говорилъ городовой. — Будетъ уже, сударыня, а то вонъ изъ пальца кровь идетъ, да и съ непривычки надорваться можно…

Она посмотрла на кучу наброшенныхъ камней. Ей показалось, что камней довольно для сегоднешняго дня. Она сильно вздохнула, надла бурнусъ и, переводя духъ, сказала:

— И то, довольно.

Востокъ началъ золотиться. Она взошла на Тучковъ мостъ, свсилась на перила и, напвая все ту же псенку, безъ мыслей смотрла на Малую Неву. Раскинувшись широко, какъ въ сладкомъ сн съ дивными грёзами, едва замтно двигалась темная масса воды Малой Невы и только у ледорзовъ моста она нехотя какъ-то, меланхолически и вяло, тснилась, вздрагивала и тихо что-то бредила. Городовой прошелъ по мосту. Рка покрылась пятнами и полосами. Въ маленькое окошко внизу баржи, стоявшей у берега, кто-то выплескивалъ воду. По мосту прохала телга.

— А эфто знаемая барыня, — услышала она знакомый голосъ и оглянулась. Рабочіе, товарищи Могутова, проходили мимо нея.

— Здраствуйте вамъ, барыня! — говорили нкоторые и вс приподнимали шапки.

— Добраго утра вамъ! — отвчала она.

— А баринъ нашъ, чай, ужо постукиваетъ? — спросилъ Дитрій.

— Нтъ, вашъ баринъ спить, но онъ скоро придетъ.

— Пущай его поспитъ.

— Пущай на здоровье поспитъ.

— Эфто точно: пущай на доброе здоровье поспитъ, — сказалъ дядя.

Рабочіе прошли. Она тихо пошла домой.

Шумъ и звонъ будильника разбудилъ Могутова. Онъ вскочилъ съ постели, протеръ глаза и осмотрлъ кругомъ. Въ спальн было темно, но чрезъ приподнятый занавсъ видна была свтлая комната, слышенъ былъ шумъ самовара. Онъ быстро одлся. Лицо его стало задумчиво, губы подались къ верху и у рта образовалась брюзгливая гримаса.

«И это любовь! — думалъ онъ. — И это — то, что тысячи поповъ описываютъ и описывали и все не находятъ словъ, мыслей и образовъ для врнаго изображенія?!..»

Онъ сдъ на постель и опустилъ голову на руки. Въ его голов начали мелькать герои и героини русскихъ и иностранныхъ романовъ, рисовались сценки любви, слова героевъ, робкій рчи героинь; ему вспомнилась Леля, молодая, красавица, добрая, смлая и врующая въ него, съ устремленными на него большими, ангельскими голубыми глазами, и его слова: «я люблю тебя, Леля, какъ сестру, какъ друга, — больше этого, Леля, какъ сорокъ тысячъ братьевъ вмст любить не могутъ!..»

«Гд ты теперь, моя дорогая?… Быть-можетъ любишь и любима?… Или, какъ я, подалась первому впечатлнію и бросилась на него?… Нтъ, она еще дитя, она любитъ меня, не измнитъ мн. А я?… Почему у меня сжалась грудь, кровь прихлынула къ голов, какъ только явилась мысль, что она полюбила другаго?… Еслибъ я ее не любилъ, этого бы не было… А что же такое здсь?… Нтъ, я люблю ее… Леля — сестра и только…» Грудь сжалась по привычк, какъ длалось это прежде, при воспоминаніи о сестр.

Онъ отгоняетъ мысли объ Лел и начинаетъ думать о ней, о себ, о только-что прошедшей ночи. И вотъ она, его первая дйствительная любовь, его гражданская на самомъ дл жена, какъ живая, сидитъ на стул противъ него, съ гордо закинутою назадъ головой, и онъ слышитъ ея звучную, страстную, умную рчь. Лицо его приняло веселый видъ.

«Да, это — любовь, это страсть, это бываетъ разъ въ жизни и мн улыбнулись счастье и любовь!.. Я теперь не одинъ и меня любятъ».

Онъ вскочилъ съ постели и торопливо вошелъ въ залъ. Въ зал было свтло и свжо отъ растворенныхъ оконъ. Онъ прищурился, обвелъ глазами комнату, замтилъ приготовленный для чая столъ, шумвшій самоваръ; ему вспомнился будильникъ. Онъ улыбнулся и пошелъ въ кухню, гд ему бросилось въ глаза блое полотенце. Онъ постоялъ, потомъ подошелъ къ умывальнику, умылся, и запахъ свжаго полотенца пріятно щекоталъ его обоняніе. Онъ попробовалъ отворить дверь на лстницу.