— Съ вами, — поправилъ онъ. — Я не хочу бывать у васъ грязнымъ.

— Полюбите насъ черненькими, а бленькими…. чепуха…. Ну, прощайте до завтра, — сказала она, когда онъ взялъ шляпу и подошелъ къ ней. — Поцлуйте меня, только не въ губы, а вотъ сюда, подставляя ему щеку, — докончила она.

Онъ поцловалъ ее, пожалъ крпко руку и вышелъ.

Она подошла къ окну, свсилась черезъ него и, когда онъ проходилъ подъ окномъ, запла:

Онъ поднялъ голову, улыбнулся и проговорилъ на-распвъ:

И часто можно было видть съ того дня, во весь іюль и августъ мсяцы, Могутова, идущаго по вечерамъ чрезъ Тучковъ мостъ къ акушерк. Потомъ, начиная съ сентября, его можно было видть каждую субботу, вечеромъ, идущимъ по тринадцатой рот Измайловскаго полка, къ одиноко стоящему тамъ маленькому домику, на угл котораго была прибита небольшая дощечка, съ надписью на русскомъ и нмецкомъ языкахъ: „Акушерка М. П. Ашутина“. Но не одинъ Могутовъ такъ регулярно посщалъ этотъ домикъ. По субботамъ и воскресеньямъ, подъ вечеръ, много простаго народа, рабочихъ съ фабрикъ, приходило въ этотъ домикъ и слушало тамъ, какъ Могутовъ читалъ имъ не запрещенныя цензурой книги, разговаривалъ съ ними о многомъ, но не говорилъ онъ имъ въ то время о бунт, о перемн образа правленія, о равномрномъ распредленіи богатства, о принадлежности женщинъ всякому мужчин, по прихоти ея сердца, что Бога нтъ, что душа — клточка. Тогда не было еще народныхъ чтеній въ Соляномъ-Городк и другихъ мстахъ столицы, и чтенія, и бесды Могутова очень походили на теперешнія чтенія въ Соляномъ-Городк, только безъ волшебнаго фонаря. Еслибы даже чуткое ухо прильнуло, по уход рабочихъ, къ дверямъ, ведущимъ изъ большой комнаты въ маленькую, это чуткое ухо могло бы подслушать долгіе разговоры Могутова съ акушеркой о томъ, что мало того, что они длаютъ для этого терпливаго, умнаго, но обиженнаго народа. И они обдумывали это большее и другое и въ конц концовъ Та же дивная фабрика рисовалась имъ, какъ избавленіе отъ всхъ золъ и напастей въ сей земной жизни. Что же это за фабрика такая?… Имя и суть фабрики — утопія.

I.

. . . . . . .

II.

. . . . . . .

III.

. . . . . . .

IV.

. . . . . . .

Еслибы читатель 10 февраля 186* года вошелъ въ парадныя двери института, подошелъ въ извстному уже ему швейцару и спросилъ у него: «какъ пройти въ актовую залу», то получилъ бы отъ швейцара сердитый отвтъ: «сегодня нтъ актовой залы!» И еслибы читатель сдлалъ отъ такого отвта вопросительную мину, то швейцаръ, какъ очень сообразительный мужчина, отвтилъ бы на вашу мину такъ: «врно говорю, что нтъ сегодня актовой залы! Я тридцать лтъ служу въ институт и всегда была актовая зала, а сегодня ея нтъ! Сегодня это — зала бунта, зала крамолы!» — И онъ правъ, читатель! Дйствительно, впервые, со дня основанія института, въ тотъ день въ его актовой зал была крамола, былъ бунтъ. Съ самаго преобразованія института директоръ его держался либеральной системы. Онъ позволялъ студентамъ имть свою кухмистерскую, свою кассу, издавать самимъ, артельнымъ образомъ, записки лекцій, — словомъ, длать все, что облегчаетъ житье небогатаго студента, даетъ возможность ему имть сносный и дешевый обдъ, призанять немного деньжатъ въ трудную минуту жизни, имть читаемыя лекція за недорогую цну; да при этомъ и поболтать, и пошумть немного было не возбранено. Сносно жилось студентамъ и довольны они были директоромъ. Но вотъ, два года назадъ, были закрыты кухмистерская и касса и запрещены сходки. Какъ ни грустно это было для студентовъ, какъ ни сильно ухудшалась ихъ жизнь отъ того, но они мирились съ этимъ, потому что директоръ толково и даже, какъ казалось студентамъ, съ дрожью въ голос и со слезами на глазахъ объяснилъ, что все это — послдствіе безумнаго дйствія нкоторыхъ изъ числа молодежи (онъ намекалъ на дло Каракозова). «Но, — въ заключеніе сказалъ онъ, — если начальство увидитъ послушаніе молодежи, увидитъ ея терпніе и выносливость въ труд, то взгляды перемнятся на молодежь и ей скоро возвратятъ все прежнее». А на то, что трудно будетъ жить студентамъ, что нужда одолваетъ ихъ и, въ крайности, рубль негд будетъ занять, а заложить нечего, этотъ добрый директоръ сказалъ: — «Этому горю я помогалъ и буду помогать, — у меня на это есть около тысячи рублей. Кому ихъ давать, чтобы не было надувательства, я буду спрашивать товарищей по курсу. Но это должно остаться между нами», — прибавилъ онъ. И оставалось это между ними, и были по-старому студенты института смирными и трудолюбивыми молодыми людьми. Но вотъ, мсяцъ назадъ, директоръ измнился.

Въ новый годъ, въ три часа дня, директоръ узналъ, что его обошли чиномъ и, какъ ему кто-то сообщилъ, что онъ наказанъ за «либерализмъ» и что оный грозитъ ему еще боле худыми послдствіями. Эти извстія сильно опечалили его и онъ, угрюмый и пасмурный, долго ходилъ по кабинету. Вотъ онъ слъ, опустилъ голову на столъ и что-то въ род слезъ подступило къ его глазамъ. «Зачмъ Ты покинулъ меня Господи! Зачмъ Ты отнялъ ее у меня и оставилъ на моихъ рукахъ трехъ малютокъ?» — говорилъ онъ, вспомнивъ годъ тому назадъ схороненную имъ жену, которая своимъ мягкимъ, добрымъ голосомъ и разсудительными мыслями всегда умла успокоивать его и поддерживать на высот его положенія. Онъ сидлъ такъ долго, потомъ опять, но уже боле спокойно, началъ ходить по кабинету. «Да, да, я былъ слпъ, — думалъ онъ. — Я не видлъ, какъ шли въ гору люди, круто измнившіе своимъ убжденіямъ… А я-то что? Вдь, я тоже чиновникъ, занимающій извстный постъ, и, какъ всякій чиновникъ, службой долженъ пріобрсть себ подъ старость если не капиталы, то хотя пенсію. Я также долженъ быть послушной, поющею въ унисонъ частью извстной части чиновничьяго хора… Да, да!.. У меня дти, у меня нтъ любящей жены, а у малютокъ — матери, и мн не до самопожертвованія собою и ими защищать свои принципы….» И перемнился съ этого дня директоръ института, и скоро узнала объ его перемн конференція института, и обрадовалось большинство членовъ ея, и чуть не цловали они его за перемну, и укрпили они ее въ немъ, и заставляли его все шире и шире открыть свои объятія для крутыхъ мръ, и, наконецъ, заставили его, чтобы наверстать потерянное время, пуститься въ-запуски по пути — «не потерплю и раззорю!»

Въ конц января получено было директоромъ института письмо, въ которомъ директоръ пивовареннаго завода сообщалъ, что, присланный на его заводъ для практики студентъ института, Сластовъ, велъ себя дурно, что онъ позволилъ себ нагрубить мастеру и что, поэтому, онъ, директоръ завода, боле не пуститъ къ себ на заводъ ни этого буяна, ни другихъ студентовъ. Прочитавши письмо, директоръ института сперва хотлъ было отвтить, что молодость способна ошибаться, горячиться и иногда даже выпить, пошумть, но что такой солидный, умный и дорожащій успхами русской промышленной и фабричной дятельности человкъ; каковъ есть онъ, директоръ завода (это былъ нмецъ, ни слова не говорящій по-русски и умющій только русскими буквами подписывать свою фамилію), только въ первую минуту гнва принялъ такія суровыя мры, грозящія окончательнымъ паденіемъ русской промышленности, какъ отказывать студентамъ въ практик на ввренномъ его опытности и знанію, единственномъ въ Россіи по порядку и научному устройству, завод. Оканчиваться же письмо должно было тмъ, что институтъ принялъ самыя суровыя мры относительно этого молодаго человка, но что институтъ надется, что и директоръ завода снизойдетъ на покорнйшую просьбу института и дастъ возможность будущимъ студентамъ практиковать, а несчастному, уже наказанному сильно, молодому провинившемуся студенту дастъ возможность окончить практику, если онъ явится самъ съ извиненіемъ и просьбой. Такой отвтъ приготовилъ директоръ института директору завода, и онъ уже было хотлъ позвать буяна-студента, прочитать ему нотацію и убдить сходить извиниться передъ директоромъ завода и просить его позволить докончить практику, но не долго такая добрая, отеческая мра была въ голов директора. Она только тогда была въ его голов, когда онъ читалъ письмо безъ отношенія къ себ, когда промелькнули въ его голов, съ одной стороны, и заносчивый, педантскій до глупости характеръ, директора-нмца, и его величіе панское при движеніи по заводу, и его система выслушиванія сплетенъ, и вра въ эти сплетни, если только ихъ подтверждалъ, если о нихъ сообщалъ помощникъ помощника мастера, безконечно лакейская физіономія котораго вызывала невольно къ нему отвращеніе у всякаго при первомъ на него взгляд; когда, съ другой стороны, промелькнули въ его голов и молодость съ ея спутниками — горячностью, увлеченіемъ, вспышками гнва изъ-за неврно понятаго слова, бойкими остротами и молодымъ, звонкимъ смхомъ при вид лжи, педантизма и глупости… Но раздался ли въ это время голосъ его дтей, увидлъ ли онъ на стн портреты своихъ знакомыхъ, далеко двинувшихся впередъ, — только онъ скоро вспомнилъ о томъ, какъ его въ новый годъ обошли чиномъ, и иныя мысли явились у него. «Исключить студента и довести объ этомъ до свднія высшаго начальства!» — сказалъ онъ громко; но вдругъ краска стыда разлилась по его лицу, что-то прильнуло горячо къ его сердцу, ударило въ голову и прежнее чувство шевельнулось въ немъ. Онъ задумался… «Пусть конференція знаетъ бумагу и дастъ ршеніе на отвтъ, — думалъ онъ. — Я долженъ быть точнымъ исполнителемъ ея постановленій и — только. На мн лежитъ хозяйственная часть, а педагогическая и учебная — на конференціи… Но прежде ты не былъ такой, — ты прежде сообщалъ конференціи все, пропустивъ это все чрезъ свою добрую душу и придавъ всему тотъ цвтъ, который клала на все твоя добрая душа», — подсказывало ему прежнее чувство, которое не хотло его покидать и которое, какъ ни гналъ онъ его прочь, лзло ему въ голову, какъ лзетъ въ голову атеиста, помимо его воли, идея божества, и какъ ни маскируетъ атеистъ эту идею, какъ ни гонитъ ее прочь, но часто, помимо его воли, видится ему Христосъ, несущій крестъ на Голгоу. «Ну, я даже положу свои два шара за Сластова», — думалъ директоръ, подъ вліяніемъ этого чувства. И доволенъ атеистъ, хотя онъ чувствуетъ, что не ему, влюбленному въ себя, нести тяжелый крестъ Христа, что не ему даже слдовать за Христомъ, по стопамъ Его, — и доволенъ директоръ, хотя и онъ знаетъ, что не помогутъ студенту его два шара, что поняло громадное большинство конференціи новое, овладвшее его душой, чувство — идти по стопамъ міра сего, что потянетъ она его за собой, понимая даже, почему онъ свои шары положилъ за студента. «Нельзя же, господа, — будетъ говорить одинъ другому большинство, — такъ сразу отршиться отъ прошлаго! Но это и хорошо. Наука… мы, представители науки, мы знаемъ, что только путемъ постепенности доходятъ до усвоенія истины. За то истина усвоивается крпко, солидно и ужь навсегда….»

Дйствительно, громадное большинство конференціи было возмущено письмомъ директора завода. «О, — говорили многіе члены конференціи, — распущенность современнаго юношества не знаетъ границъ! Современное юношество распущенно, задорно, грубо, дико, не вритъ ни во что и ни въ кого!.. Пора обуздать, пора принять строгія карательныя мры!..» И подъ вліяніемъ этихъ рчей постановлено было, безъ проврки письма директора завода, безъ опроса Сластова, исключить его изъ института, съ воспрещеніемъ поступать впредь въ высшія учебныя заведенія, довести объ этомъ постановленіи конференціи во вс высшія учебныя заведенія въ Россіи и сообщить полиціи, дабы она приняла мры, чтобы пострадавшій студентъ не вызвалъ агитаціи въ своихъ товарищахъ.

Послдняя мра, быть-можетъ, была разумна; но или полиція не приняла быстрыхъ мръ для пресченія агитаціи въ защиту товарища, или чувство товарищества въ молодыхъ людяхъ, всосанное съ молокомъ матери, глубоко вкоренилось въ нихъ и вспыхиваетъ наружу прежде, чмъ даже самая образцовая полиція въ мір (а такая полиція, съ Треповымъ во глав, была въ то время въ Петербург) приметъ мры для пресченія этого чувства, — только на другой день тоскливо и подавленно выглядывали лица многихъ студентовъ и слышались слезы въ голос ихъ, какъ бываетъ все это у людей, сильно подавленныхъ горемъ, но еще не осиленныхъ имъ до слезъ или до борьбы съ обстоятельствами, причинившими его. Такое состояніе грусти продолжалось у студентовъ боле недли. Злосчастнаго Сластова, вмст съ его спутникомъ-жандармомъ, уже давно везла или машина желзной дороги, или почтовая телга, или, быть-можетъ, онъ былъ уже привезенъ на мсто своей родины подъ надзоръ полиціи, когда утихло чувство грусти у студентовъ. Они узнали изъ какихъ-то источниковъ, что Сластовъ не былъ виноватъ, что директоръ завода никого не разспрашивалъ, а поврилъ только сплетнямъ, что директоръ и конференція института тоже не разузнавали дла, не спросили даже пострадавшаго, а прямо исключили его…. И дв недли спустя, посл засданія конференціи, въ первыхъ числахъ февраля, актовая зала института превратилась въ залу крамолы и бунта, и сердито, сумрачно смотрлъ почтенный швейцаръ института. Да и какъ ему было не сердиться! Только въ этотъ день, въ половин двнадцатаго, онъ одиноко сидлъ около своего стола въ швейцарской, тогда какъ до этого злополучнаго дня постоянно окружали его съ утра до вечера молодежь-студенты: тотъ спрашиваетъ письмо, тотъ узнаетъ адресъ пріятеля, тотъ вывшиваетъ объявленіе о продаж книги, другой — о продаж пальто, тотъ ищетъ переписки, тотъ — переводовъ, тотъ — уроковъ и т. д. Только сегодня одиноко сидитъ почтенный швейцаръ, и недоволенъ онъ, и сердито поглаживаетъ онъ свои сдыя бакенбарды. Были недовольны и профессора, лекціи которыхъ были въ эти часы, которые, войди въ аудиторіи, нашли ихъ совершенно пустыми и думали, что студенты отказались, наконецъ, и отъ науки, олицетвореніемъ которой они считали себя. Но боле всхъ былъ недоволенъ, вчно ровный, вчно защищавшій студентовъ на конференціи, профессоръ Мелентій Мееодіевичъ Ереминъ, на лекціяхъ котораго никогда не бывало боле пяти-шести человкъ слушателей, ходившихъ по очереди между всмъ курсомъ. Въ этотъ злополучный день, потупивъ глаза въ землю, не смотря на лавки, какъ длалъ всегда, онъ вошелъ въ аудиторію, взошелъ на каедру, положилъ на нее тетрадь и началъ говорить «о полученіи чего-то изъ чего-то, для полученія жалованья», какъ говорили о предмет его чтеній студенты. Но вотъ гд-то раздался оглушительный шумъ, онъ невольно вздрогнулъ и, поднявъ робко глаза, теперь только замтимъ, что пусто въ аудиторіи, что онъ нсколько минутъ читалъ свою лекцію равнодушнымъ до всего стнамъ и лавкамъ. И злобно, быть-можетъ первый разъ во всю его жизнь, сверкнули его всегда меланхоническіе, смотрвшіе въ землю, глаза, и, понуривъ ихъ снова въ землю, онъ медленно вышелъ изъ аудиторіи. Какія мысли волновали твою сдую голову, какими чувствами дрожали фибры твоего сердца, сколько ударовъ длало оно въ минуту?!..

Большая актовая зада института была полна молодыми, горячими, увлекающимися до дерзости, смлыми до глупости студентами. Боле восьми сотъ человкъ было въ ней, и только по угламъ въ зал были клочки пустаго мста, а на всемъ остальномъ, на стульяхъ, диванахъ, окнахъ и даже въ дверяхъ, стояли студенты. Авторъ не бывалъ, читатель, на войн,- ему не удалось это, при глубокомъ его желаніи, — но ему кажется, что ни на одномъ солдатскомъ лиц, ни на одномъ лиц героя-офицера, даже на лиц Скобелева 2-го во время аттаки Ловчи не было столько энергіи, столько жизни, юношеской отваги, какъ на лицахъ почти всхъ этихъ молодыхъ людей. Чего хотятъ они?… Трудно разобрать, — въ зал шумъ, духота, табачный дымъ.