Постановленіе это произвело на студентовъ ошеломляющее дйствіе.

— Какъ, сами предложили избрать депутатовъ, а потомъ ихъ исключаютъ?!

— Это подло! Они, быть-можетъ, мене всхъ виноваты, въ чемъ бы то ни было!

— Пусть разгонятъ силою, а этого мы такъ не пропустимъ.

Такъ говорили студенты при чтеніи постановленія, но не такъ поступили они на другой день. Играло ли въ нихъ чувство страха предъ крутыми мрами, или планъ ихъ протеста, приспособился къ этимъ мрамъ? Только на другой день, едва директоръ вошелъ въ корридоръ, какъ въ узкомъ, длинномъ корридор, со множествомъ дверей, ведущихъ на дворъ, собралась толпа. Корридоръ слабо освщался; въ немъ было почти темно; толпа сплошь наполнила его. Толпа вдругъ замолкла, окружила директора и, при молчаніи переднихъ рядовъ, ясный и отчетливый крикъ началъ разноситься звонко подъ сводами корридора изъ заднихъ рядовъ.

— Такъ поступаютъ подлецы, господинъ директоръ!

— Вы сами предложили избрать депутатовъ, да потомъ сами ихъ и исключили! Вдь это свинство!

— Вдь это значитъ совершенно невинныхъ людей, поврившихъ только вашему слову, длать несчастными! За это по морд бьютъ!

— Сволочь! Тряпка! Трусъ поганый! Христопродавецъ! Извергъ! — неслось изъ заднихъ рядовъ.

Директоръ блдный; растерявшійся, обращался въ близстоящимъ съ просьбою пропустить его.

— Пропустите меня въ канцелярію, пропустите меня, — говорилъ онъ. — Я пошлю за полиціей, если вы не разойдетесь! — Но его никто не слушалъ…

— Насъ самихъ, Иванъ Яковлевичъ, приперли и не пускаютъ. Это чортъ знаетъ, что такое! Мы хотли идти въ лабораторію, какъ наскочили на насъ и приперли. Разв можно такъ? Это все равно, что человка изъ-за угла ограбить и побить!.. — Такъ говорилось въ переднихъ рядахъ, окружавшихъ директора, говорилось негодующимъ голосомъ, которому трудно было не поврить, которому врилъ и директоръ. Онъ сталъ и безъ движенія, пассивно, началъ ожидать, что будетъ дале. Но въ его голов, на душ, на сердц, не было покойно.

„А что если они меня убьютъ? — мелькаетъ у него мысль. — За что, за что?“ — И блдность покрываетъ его лицо; онъ невольно сжимаетъ кулаки, отодвигаетъ ногу, какъ бы становясь въ оборонительное положеніе и не желая терять свою жизнь безъ борьбы; но вотъ онъ видитъ своихъ малютокъ, изъ которыхъ старшая ломаетъ ручонки, у ней текутъ по щекамъ слезы и голосомъ, полнымъ отчаянія и скорби, говоритъ: „Папа, папа! что я буду длать безъ тебя съ моими малютками?“ И у него подступаютъ слезы къ глазамъ.

— Вамъ бы слдовало наплевать въ лицо, побить васъ, какъ это длаютъ съ подлецами! — раздается въ заднихъ рядахъ ясно, отчетливо, на весь корридоръ.

„Нтъ, они не убьютъ меня, — какъ молнія проносится у директора мысль, и на одно мгновеніе радостная дрожь пробгаетъ по немъ. — Но они могутъ побить, опозорить, опозорить на всю жизнь! Это хуже смерти!..“ И онъ хочетъ ринуться въ толпу, его глаза полны энергіи, а все лицо какъ бы говорить: убейте меня, я самъ иду драться съ вами. Но передніе ряды, какъ крпостная стна, какъ сильная земляная насыпь, стоять передъ нимъ.

— Не стоитъ на васъ слюну тратить! Ваши глаза станутъ чище отъ плевка, ваши щеки украсятся румянцемъ невинности отъ оплеухи! — опять доносится ясно, отчетливо изъ заднихъ рядовъ.

„Слава Богу! — мелькаетъ у него въ голов. — Но разв все это останется неизвстнымъ? Это будутъ знать вс! Разв они пожалютъ? Они будутъ смяться! Хуже, — они не найдутъ возможнымъ оставить меня здсь! Подать въ отставку, скажутъ…“ — И мелькаетъ передъ нимъ бдность, нищета, голыя, оборванныя дти и онъ, просящій милостыню.

— У васъ самихъ есть дти, — раздается въ заднихъ рядахъ. — Хорошо ли вамъ будетъ, если съ ними поступятъ такъ? — слышитъ онъ съ одного конца корридора.

— Или они будутъ у васъ такими же подлецами, какъ и вы? — доносится къ нему съ другаго конца корридора.

„Въ самомъ дл, какой я жалкій человкъ! — думаетъ онъ. — Я подлецъ, хуже подлеца, хуже разбойника! Пусть меня обошли чиномъ, пусть бы еще обошли, но я былъ бы честнымъ человкомъ, моя совсть была бы спокойна… Ну, я вышелъ бы изъ этой должности, меня бы причислили въ министерству, служба до пенсіона шла бы. Пришлось бы побдствовать… Но потомъ перемнились бы времена и я бы съ честью опять получилъ это или даже высшее мсто… Меня бы любили, уважали… А теперь? — Нищій, опозоренный нищій, съ укоромъ на всю жизнь, и этотъ укоръ коснется даже дтей!.. Дти, дти! вдь это все для васъ я длалъ!“ — и къ его глазамъ опять подступили слезы.

— Жандармы, жандармы у моста! — раздаются голоса изъ толпы, близкой къ парадному входу.

И толпа, какъ вспугнутое стадо птицъ, съ шумомъ хлынула во вс двери, выходящія изъ корридора на дворъ, — хлынула по лстниц, ведущей въ чертежныя залы, и черезъ минуту лабораторія, мастерскія и чертежныя залы, пустыя до того времени, наполнились молодежью, принявшею серьёзный видъ и, какъ всегда, занимающеюся своимъ дломъ.

А взводъ жандармовъ, какъ и прежде, остановился у парадныхъ дверей института, — какъ прежде, военный полковникъ слзъ съ фаэтона и вошелъ парадными дверями. Отдавъ шубу почтенному швейцару, онъ хотлъ идти на верхъ по лстниц, но, увидвъ идущаго въ нему директора, остановился и, подавая медленно руку, началъ говорить тмъ голосомъ, въ которомъ, при снисходительно-ласковомъ тон, слышенъ и укоръ, и гнвъ, и жалость, и досада, и смхъ, и, что главное, полное пренебреженіе въ говорящему.