— Скажите, полковникъ, когда вы перестанете даромъ тревожить насъ? Въ телеграмм — васъ окружила толпа, васъ чуть не бьютъ и въ корридорахъ шумъ, слышный за версту, а на самомъ дл застаю васъ гуляющимъ по корридору! Съ войскомъ не шутятъ, полковникъ!.. Послднія слова были полны презрнія.

Посл ухода толпы и до прізда жандармскаго полковника голова директора была полна роемъ мыслей о самомъ себ. Ему въ сотый разъ мерещились дти, позоръ его, отставка, нищета; потомъ лзли проекты оправданія предъ начальствомъ, рисовались картины, въ которыхъ нужно было представить безпорядки студентовъ. Въ этихъ картинахъ студенты являлись то въ вид жалкихъ, увлекающихся юношей, къ которымъ должно было явиться чувство состраданія и слова прощенія, а онъ самъ — въ роли все понимающаго отца, у котораго чувство долга начальника борется съ чувствомъ долга отца въ дтямъ и у котораго, наконецъ, явилась идея примиренія въ своей особ обоихъ безъ ущерба для того и другаго; то рисовались картины, въ которыхъ студенты являлись толпою дикихъ, помшавшихся на современныхъ идеяхъ фанатиковъ, а онъ, такъ смло и высоко державшій жезлъ власти, удержалъ этотъ жезлъ безъ пятенъ, безъ царапинки, но самъ лично, какъ знаменоносецъ, пострадалъ сильно, — онъ былъ въ середин боя, спасъ знамя, но самъ контуженъ, контуженъ кругомъ. Потомъ онъ думалъ, какой лучше изъ этихъ двухъ плановъ выбрать, чтобы не потерять ничего, и его беретъ страхъ, что не поврятъ ему, что прогонятъ его, что вс будутъ знать, — и нищета, позоръ, проклятіе дтей опять проносятся у него въ мысляхъ и опять слезы подступаютъ къ его глазамъ… Военный полковникъ и его слова, полный укора и сказанныя такъ прямо, были ушатомъ холодной воды на его воспаленную голову. Онъ пришелъ въ себя, принялъ свой нормальный видъ и что-то въ род чувства презрнія въ военному полковнику изобразилось на его лиц, но слова неплавно, робко шли съ языка.

— Я телеграммы вамъ не писалъ… Вроятно, деканъ погорячился… Такъ, пустяки. Собрались не на сходку, а такъ… Шли на работы въ мастерскія и лабораторію и повстрчали меня… Спрашивали и просили, нельзя ли помочь какъ-нибудь увольненнымъ… Больше ничего… Не безъ того, чтобы сзади не было крика… но ничего серьезнаго, пустяки… Я имъ сказалъ, чтобы разошлись, они и разошлись. Лучше, если безъ насилія.

— У васъ все къ лучшему, полковникъ, — улыбаясь саркастически, отвчалъ военный полковникъ. — Мн нтъ дла, кто писалъ телеграмму, но для меня непріятны ложныя тревоги. Наше начальство иметъ серьёзный взглядъ на свои обязанности. Я донесу ему, какъ вы мн передаете, но вы дадите мн письменное заявленіе, для чего насъ требовали и почему, когда мы пріхали, въ институт былъ не шумъ, а невообразимая тишина.

— Хорошо, я вамъ дамъ подробное изложеніе, — говорилъ директоръ уже гораздо ровне и повелъ военнаго полковника въ канцелярію.

Выпроводивъ гостя, директоръ успокоился и принялъ, повидимому, свой обыкновенный видъ. Онъ ходилъ по всмъ заламъ, чертежнымъ, мастерскимъ и лабораторіямъ, какъ всегда, разговаривалъ съ лаборантами и мастерами, — и только потому, что онъ проходилъ, какъ бы не замчая встрчающіеся кое-гд безпорядки, чего прежде никогда не длалъ, видно было, что онъ не совсмъ въ обыкновенномъ состояніи.

Въ пять часовъ, какъ всегда, онъ обдалъ и за столомъ противъ него сидли его малютки-двочки; около старшей сидла гувернантка, пожилая нмка, а около младшей — старушка-няня; за обдомъ онъ тоже, какъ всегда, шутилъ и разсказывалъ. Посл обда онъ хотлъ заснуть, но сонъ бжалъ отъ него и ему на умъ опять, шли т же мысли: проекты подробнаго изложенія дла предъ начальствомъ, страхъ быть скомпрометированнымъ передъ нимъ, возможность отставки, семья, бдность… Онъ всталъ, одлся въ парадный мундиръ и вышелъ, не простясь съ дтьми, чего прежде никогда не длалъ и о чемъ вспомнилъ, уже выйдя на улицу. Ему безсознательно хотлось разсять свои мысли и онъ искалъ людей, искалъ развлеченія, не хотлъ оставаться съ самимъ собою. Онъ шелъ прямо и скоро, разсматривалъ пристально проходящихъ, шевелилъ губами и тихо не то напвалъ что-то, не то разговаривалъ самъ съ собою. Онъ очутился около театра. Это хорошо, — думалъ онъ, — я тамъ развлекусь. Сегодня идетъ „Галька“ Монюшки. Отлично. Музыка дйствуетъ на меня всегда успокоительно… Но тамъ встртишь массу знакомыхъ, будутъ разспрашивать, соболзновать, коситься… Нтъ, лучше не пойду». Но, помимо своей воли, онъ отворилъ двери, вошелъ въ корридоръ, подошелъ къ касс, взялъ билетъ и, только когда вошелъ въ освщенный залъ, сознаніе сдланнаго возвратилось къ нему. — «Все къ лучшему», — мелькнуло у него въ голов. Онъ хотлъ принять серьезный видъ, идти въ своему мсту, не смотря по сторонамъ, и онъ, вытянувшись черезчуръ уже прямо, пошлъ къ третьему ряду креселъ; но глаза не слушались его и блуждали по сторонамъ: вмсто правой стороны, онъ подошелъ къ лвой; замтивъ ошибку, нервно повернулъ налво, наступилъ кому-то на ногу и, не извинясь, пролзъ къ своему мсту; но онъ и сидя все какъ-то возился, не могъ никакъ уссться покойно. Онъ старался слушать со вниманіемъ музыку и пніе; но звуки, какъ нарочно, бжали отъ него. Въ антракт ему пришлось здороваться съ пятью-шестью знакомыми, и ихъ обыкновенныя, улыбающіяся лица казались ему подсмивающимися надъ нимъ. Они не разспрашивали его о происшествіяхъ въ институт, потому что не знали о нихъ, — въ газетахъ еще ничего не было; но ему казалось, что знаютъ уже вс подробности, что смются надъ нимъ, что разговариваютъ съ нимъ изъ великодушія, и онъ старается подражать имъ — имть беззаботный видъ, улыбаться и говорить о малозначительныхъ газетныхъ новостяхъ; но онъ радъ былъ, когда окончился антрактъ, когда онъ могъ оставить знакомыхъ. Онъ опять старался весь обратиться въ слухъ, ловить, какъ голодный несъ крошки хлба, звуки, но все-таки звуки бжали отъ него, въ голову лзли т же мысли. Онъ началъ мысленно разговаривать самъ съ собою объ опер. — «Чортъ знаетъ что! — думалъ онъ. — Мужчина обманулъ двку, двка страдаетъ, какъ въ романахъ героиня-принцесса, объ измнник!.. Ложь, чепуха! Но дло въ музык; что это поютъ?»

Артистка, въ малороссійской вышитой рубах, въ простенькой юбочк, съ монистами на ше, съ небольшимъ, но симпатичнымъ голоскомъ, пла: «Ахъ не плыть мн рыбкой въ Висл, беззаботной ласточкой не быть мн, птичкой перелетной, нтъ! Мн шепчетъ втеръ: твой Янко возвращается!» Глубоко грустная, охватывающая душу скорбью псенка, сптая артисткой уже черезчуръ естественно и искренно, наконецъ, дошла до его души, и ему думается, что такъ всегда, всегда бываетъ, что все хорошее, свободное бжитъ отъ человка, и ему остается только плавать к мечтать объ этомъ. Ему вспомнились его юношескіе годы, его начало службы, его увлеченіе повявшею свободой на Руси, его успхи по служб, успхъ за трудъ, энергію, честно-либеральное отношеніе къ своимъ обязанностямъ и правдивое, смло-честное отношеніе къ людямъ и ихъ мнніямъ. Какъ хорошо ему было, какое внутреннее довольство царило въ немъ и какъ отражалось это и въ его быстромъ взгляд, и въ его громкой рчи, и въ его скорой походк, и въ тхъ привтливыхъ, любящихъ взорахъ, которыми смотрли на него друзья, и даже въ тхъ злыхъ, но полныхъ уваженія, взглядахъ, которыми смотрли его враги! И вотъ какая благодарность за все: она, она, его героиня, его покойная жена, съ гордымъ взглядомъ, съ величественною осанкой и съ мягкимъ, проникающимъ въ душу голосомъ, стоитъ и говорятъ ему, что она любитъ его, что она давно, давно любитъ его, любитъ за его мягкую, добрую душу, за его смлые поступки и слова, за его умъ… «Ее-ль голубку не любилъ, ее ли я не миловалъ! И кто-жъ бдъ моихъ виною? — Ой калина! Ой малина! Галя бдная моя!» — слышитъ онъ жалобную псню Яна, любимая двушка котораго опозорена и брошена паномъ, — и слезы, сухія слезы, подступаютъ къ нему, и тяжело у него на душ. «За что, за что? — думаетъ онъ. — Она умерла, дти маленькія и я опозоренъ, изруганъ, ихъ попрекаютъ именемъ отца, дтямъ судятъ участь подлецовъ! За что?… Отчего Янъ не убиваетъ барина, а уходитъ съ толпой въ церковь? — вдругъ мелькаетъ у него въ голов новая мысль. — Вотъ женщина — такъ героиня! Она будетъ мстить, она подожжетъ и они сгорятъ… Трусиха! Баба! — думаетъ онъ, югда пукъ зажженой соломы падаетъ изъ рукъ Гальки, подъ вліяніемъ церковнаго напва. — Чего испугалась? Глупо!.. Но она простая, глупенькая, бдная двушка, — ну, а ты, ты что сдлалъ за свой позоръ?»…. И вотъ ему кажется, что не Галька сошла съ ума, что это не она утопилась, а что это онъ вдругъ стадъ гадокъ и противенъ себ, что разсудокъ потерянъ у него, что ему больше ничего не остается длать, какъ топиться. Онъ не дослушалъ конца оперы, онъ не могъ боле слышать и видть, какъ хоръ началъ пть надъ утопленицей, — кровь прильнула къ его голов, и онъ скоро вышелъ изъ залы театра. Въ корридор уже было много народа, его часто останавливали, толкали, говорили надъ самымъ ухомъ и это успокоивало его; онъ неторопливо подошелъ къ платью, сдалъ билетъ, надлъ шубу. Морозъ охолодилъ его голову, и онъ задалъ себ вопросъ, что нужно сдлать завтра? Но вмсто отвта онъ опять задумался надъ недавно случившимся въ институт, надъ послдствіями отъ того, «разв я первый? — думалъ онъ, когда тревожныя мысли начали подавлять его и онъ инстинктивно хотлъ успокоить самого себя. — Мало ли скандальныхъ исторій случалось съ гораздо выше меня стоящими людьми?»… Онъ припоминаетъ скандальныя исторіи, случавшіяся съ сильными міра сего; ему вспоминается недавняя исторія съ солью и желзомъ въ Нижнемъ-Новгород, и ему кажется, что эти случаи успокоиваютъ его, онъ какъ будто забываетъ себя. Предъ нимъ проносятся герои нижегородской покражи соли и желза… «Позоръ, позоръ! Дневной грабежъ!.. И опоздай ревизія на пять дней, — всему конецъ! Разлилась бы Волга, кражи никто бы не видлъ, Вердеревскій былъ бы счастливъ, уважаемъ, у его любовницы были бы дома, рысаки, богатство… Случай, пустой случай — и всему конецъ… Каково ему было? Мн, право, жаль Вердеревскаго… Но тамъ искупленіе въ наказаніи, а я обруганъ публично, осмянъ, какъ негодная дрянь, и меня прогоняютъ со службы»… И опять т же мысли, и чмъ дале, тмъ все въ большемъ и большемъ ужас, тмъ все съ большими и большими страшными послдствіями представляется ему случай съ нимъ. Онъ тихо шелъ, но теперь пустился чуть не бжать по направленію къ своей квартир. Онъ позвонилъ у двери; ему отперли, лакей взялъ шубу. — Что, дти спятъ? — спросилъ онъ самымъ покойнымъ голосомъ. — Спятъ, — отвтилъ лакей. — Хорошо, — сказалъ онъ и вошелъ въ залу, удивляясь, почему онъ не запыхался, почему онъ спокоенъ. — О, у меня сильный характеръ и я смогу перенести и не такое несчастіе! Пустяки, право, пустяки!..

Посреди залы стоялъ столъ; горла лампа, стояла холодная закуска и бутылка вина. Онъ слъ на стулъ около стола, отрзалъ кусокъ сыру, налилъ въ стаканъ вина, взялъ въ руку кусокъ хлба, положилъ на него сыръ и поднялъ руку, поднося хлбъ ко рту; ротъ открылся на половину, но рука опустилась; онъ всталъ, бережно положилъ хлбъ на столъ и началъ ходить по зал. Онъ ходилъ то тихо, то порывисто-скоро, то опустивъ голову, то поднявъ ее вверхъ, то ломая руки, то заложа ихъ за спину. Но вотъ онъ посмотрлъ на слабо-освщенный портретъ женщины съ малюткой на рукахъ; онъ остановился, по глазамъ его бгутъ слезы, и ему легче. Онъ боится, чтобы слезы не прекратились; онъ боится, чтобы не ушелъ портретъ, онъ не видитъ уже его, — слезы мшаютъ смотрть, — но она, какъ живая, съ живымъ ребенкомъ на рукахъ, стоитъ передъ нимъ. Вотъ онъ цлуетъ ее, но она холодна, она не положила своей руки на его плечо, она не говоритъ, что дитя лучше ее и чтобы онъ поцловалъ дитя, — нтъ! «Прочь отъ меня! — говоритъ она ему. — Я не люблю тебя боле, — ты не тотъ, котораго я любила! Тотъ былъ честный, правдивый, смлый, а этотъ — трусъ, лгунъ, поруганный и опозоренный измнникъ правды… Прочь отъ меня!..» Онъ вздрогнулъ, широко раскрытыми глазами смотритъ по сторонамъ и залпомъ выпилъ стаканъ вина. Онъ вынулъ карманные часы. «Первый часъ!.. Пора спать…»

Онъ вошелъ тихо въ спальню дтей. Лампадка передъ образомъ едва освщаетъ комнату и кроватку, на которой лежатъ дв двочки. Одна, меньшая, свернулась клубкомъ, головка ея спущена на грудь и маленькія ручки подъ головкой, такъ что изъ-подъ одяла видна только головка и маленькіе пальчики рукъ. Другая, большая, «мама» меньшой, лежитъ бочкомъ, немного согнувъ ноги, одною рукой прижавъ къ себ меньшую, а другой, совсмъ голенькой, обложивъ меньшой головку, причемъ ея собственная головка, шейка и рука совсмъ открыты, лицо видно въ профиль и тихое, едва слышное дыханіе издаетъ она, тогда какъ меньшая дышетъ ускоренно, гораздо громче, издаетъ не носовые, не гортанные, а только воздушные, почти музыкальные звуки. Онъ стоитъ передъ ними, любуется ими, хочетъ поцловать ихъ, но вмсто того креститъ, боясь разбудить ихъ сладкій сонъ… Онъ взялъ стулъ, слъ около нихъ и закрылъ глаза. Ему казалось, что онъ не спитъ, но онъ погрузился въ дремоту; тихая, сладостная дремота постила его. Ему снятся дти, они растутъ быстро, они большія; Лиза — невста и онъ выдаетъ ее замужъ; мужъ — молодой, серьезный… Что это?… Онъ вздрагиваетъ. Передъ нимъ стоитъ Могутовъ и его Лиза идетъ за него замужъ?.. «Нтъ, нтъ! — кричитъ онъ. — Этого не будетъ! Онъ сосланный подъ надзоръ полиціи, онъ бдный, недоучившійся студентъ; онъ созывалъ толпу рабочихъ, онъ говорилъ съ ними, чтобы потомъ бунтовать въ институт… Нтъ, нтъ, этого не будетъ!.. „Вдь это ты сдлалъ все, папа, — улыбаясь говоритъ Лиза. — Онъ былъ славный, учился хорошо, ты любовался его чертежами, такъ нравились теб его дтски-угрюмые глаза… И ты, папа, сдлалъ его бднымъ, несчастнымъ! Но я добрая, папа, я пожалла его. У меня не было мамы, я скучала по ней, я искала ее во всхъ, я любила всхъ, я особенно любила тхъ, у кого нтъ мамы, кого никто не любитъ, кого обижаютъ. Его обидли, папа! Онъ — добрый, серьезный, и я буду его любить крпко, крпко“, — и она цлуетъ его… „Прокляну!“ — кричитъ онъ. — „Бейте его, подлеца! — кричитъ вдругъ появившаяся толпа студентовъ. — Онъ — христопродавецъ! Онъ самъ предложилъ избрать депутатовъ и самъ потомъ исключилъ ихъ… Плюйте ему въ глаза!.. Кто честный, тотъ пусть плюетъ на него!..“ И вотъ они вс плюютъ и уходятъ, и вотъ подходитъ въ нему его Лиза… Какая она красавица, какіе у нея добрые, глубокіе голубые глаза, и эти глаза полны слезъ; но она смло идетъ, гордо поднявъ голову вверхъ. — „Папа, говоритъ она, — я любила тебя, я уважала тебя, я жалла тебя, я бы умерла за тебя. Но… ты перемнился, папа, ты сталъ другой, я плачу по теб; но я плюну на тебя, папа! Я можетъ-быть умру посл этого, папа, но я плюну… Кто любитъ отца или мать паче Меня, тотъ не достоинъ Меня“…

Онъ вскочилъ. Онъ смотрлъ кругомъ и невольно, отъ страха, глаза его обращаются къ источнику свта, маленькой лампадк, льющей слабый, желтоватый свтъ, который почти пропадалъ въ конц комнатки, едва освщалъ спящихъ младенцевъ и только нжно-мягкій свтъ бросала лампадка, на маленькій образъ Богоматери, съ младенцемъ Христомъ на рукахъ и освщала его. „Прости, прости, мн Господи, — шепталъ онъ, упавъ на колни. — Для нихъ, для нихъ, прости меня! Я гршникъ, я отступникъ, но для нихъ укрпи меня и дай силу, не до конца изломаться подъ бременемъ жизни!..“ Онъ успокоился, хотлъ идти въ залъ, но опять подошелъ къ кроватк и три раза перекрестилъ спящихъ двочекъ. Рука его устала, силы были подломлены и при третьемъ раз рука тяжело упала на старшую двочку. Онъ прислъ на постель и не замчалъ, что рука, какъ мертвая лежала на груди двочки.