Былъ уже пятый часъ, когда, напившись съ гуменнымъ на постояломъ двор чаю, Могутовъ возвращался въ городъ. Вспоминая и думая надъ откровенною болтовней гуменнаго за чаемъ, суть которой заключалась въ томъ, что въ цломъ свт, почитай, нтъ такого пропащаго и несчастнаго народа, какъ въ ихъ губерніи, — Могутовъ прошелъ версты три, не обращая вниманія на дорогу.

„Экая благодать какая, — сказалъ онъ громко, когда теперь посмотрлъ въ сторону. — Взойду на тотъ курганъ, оттуда еще лучше будетъ видно…“ И онъ взошелъ на пологій холмъ, опустился немного въ противоположную шоссе сторону его и легъ, устремивъ жадный взоръ на картинную мстность предъ холмомъ. Ровное поле тянулось на нсколько верстъ направо, налво и вдаль и на немъ, на сколько видлъ глазъ, ни кустика, ни малйшаго признака жилья человка, а поле было вспахано, черные пласты бороздъ лежали ровными и прямыми линями и между ними кое-гд виднлись пеньки прошлогодней жатвы. За полемъ чернлъ лсъ. Лучи закрытаго холмомъ, низко спустившагося солнца не достигали лса, а только рябили вспаханую землю далеко отъ холма направо и налво; картина была проста, краски однообразны, но она поражала размрами, отсутствіемъ жилья человка. Только дв худенькія лошадки съ клочьями начинающей линять шерсти на бокахъ и спин, да свинья — паслись у холма, да воронъ летлъ въ лсъ, и долго, долго летлъ, пока чуть замтною точкой не пропадалъ онъ, далеко еще не долетвъ до лса.

„Экій просторъ, ширь и благодать! — думалъ Могутовъ. — И сколько въ теб, моя суровая родина, такихъ полей, еще большихъ лсовъ, а между тмъ „холодно, странничекъ, холодно! Голодно, родименькій, голодно!..“ И неужели такъ до скончанія вка?…“ И зашевелились въ его голов мысли, замелькали картины и образы…

Боле получаса лежалъ онъ на холм и потомъ, какъ бы прогоняя мысли и образы прочь, онъ тряхнулъ головою, вскочилъ порывисто на ноги, окинулъ еще разъ пейзажъ быстрымъ взглядомъ и громко, экспромтомъ, заплъ на голосъ аріи „Руслана“ Глинки:

Онъ повернулся, чтобъ идти съ кургана, и лицо его вдругъ приняло суровый видъ. Предъ нимъ, на садомъ верху холма, стояла Софья Михайловна, въ бархатной шуб и въ мховой шапочк, и рядомъ, съ ней — Катерина Дмитріевна, въ короткой зимней шубк, въ черномъ плать и съ мховой шапочкой въ рук. Могутовъ испугался, — испугался нежданнаго появленія людей такъ близко отъ него и притомъ — женщинъ въ дорогихъ одеждахъ. Онъ хотть поскоре уйти, когда мгновенный испугъ прошелъ и замнился непріятнымъ сознаніемъ, что эти барыни слышали его пніе и его пародія на Пушкина. Лица барынь онъ не замтилъ, но возможность показаться смшнымъ предъ какой бы то ни было женщиной всегда непріятна для мужчины, даже въ род такого героя, какъ Могутовъ.

— Вы извините насъ, — улыбаясь и самымъ пріятнымъ голосомъ начала Софья Михайловна, — и, пожалуйста, не уходите. Мы нечаянно подслушали ваше пріятное пніе, но я, въ извиненіе, могу отвтитъ на вопросы вашей псни.

Могутовъ остановился и посмотрлъ на Софью Михайловну. — „Кровь съ молокомъ“, — вспомнилъ онъ изъ „Синей бороды“, такъ часто попваемой его товарищами по курсу во время работъ въ мастерскихъ, — потомъ, самъ не сознавая зачмъ и почему, онъ заговоритъ простонародною рчью, оставаясь серьезнымъ:

— Будьте ласковой, барынька, повдайте правдыньку о широкомъ пол,- сказалъ онъ, стоя бокомъ къ барынямъ.

— Поле это — мое,! обработали его мои работники, а жатвой, само собой, воспользовалась я, — сказала Софья Михайловна, улыбаясь, но въ ея словахъ слышались довольство, гордость, тщеславіе. — Что вы не то сметесь, не то морщитесь? — спросила она, замтивъ, что ротъ Могутова покосился въ одну сторону.

— А вы, барынька, не слышите, какъ вонъ та ворона рчь сказываетъ? — сказалъ Могутовъ.

Барыни посмотрли въ сторону, куда глядлъ онъ. На спин одной изъ лошадей, пасшихся у холма, сидла ворона, водя носомъ по спин лошадки силясь ухватить зимнюю шерсть ея.

— Я не понимаю птичьяго языка, — сказала Софья Михайловна, продолжая улыбаться. — Съ кмъ и объ чемъ она „сказываетъ?“ Если вы, не шутя, знаете птичій языкъ, скажите намъ, — добавила она.

Когда она съ падчерицей, выйдя изъ экипажа, пожелала взойти на холмъ и посмотрть на нравившееся имъ „широкое поле“ и когда он увидли незнакомаго мужчину и услышали его пніе, он почему-то ршили, что это — Могутовъ. Удивительнаго тутъ мало. Въ русскихъ городахъ скоро вс длаются извстными и наружностію, и времяпрепровожденіемъ. Гулять днемъ, въ будни, пшкомъ, вдали отъ города и распвать громко оригинальную псню — можетъ только или пьяный, или зазжій. Съ такимъ свойствомъ характера въ трезвомъ вид не было никого изъ городскихъ обывателей, а изъ прізжихъ, притомъ съ жандармомъ и съ оригинальной исторіей, — словомъ, при обстановк позволяющей громко пть и не въ пьяномъ вид, и въ будни, и гуляя пшкомъ за семь верстъ отъ города, — могъ одинъ только Могутовъ. Не мудрено поэтому, что дамы врно отгадали незнакомца, — не мудрено поэтому, что, не усомнившись въ своемъ опредленіи незнакомца, он заинтересовались имъ: интереснаго мало въ глуши, а говоръ о Могутов длалъ его все-таки оригинальнымъ.

— Иной разъ, барынька, плохо понимаю языкъ этотъ, а сейчасъ оченно понятно было, какъ птица разговоръ вела. Полагать нужно, ворона къ свинь рчь держала: смотри, молъ, свинья, — ворона сказывала, — какіе мои хорошіе работники — лошадки: гляди, какую шерсть мягкую да теплую для меня приготовили, — отвтилъ Могутовъ на вопросы Софьи Михайловны.

— Это вы меня вороной выругали? — громко вскрикнула Софья Михайловна, будто обидясь, но продолжая улыбаться. — Вы — господинъ Могутовъ? — спросила она потомъ, какъ спрашиваетъ большинство женщинъ, не думая, зачмъ и для чего.

Софья Михайловна, спрашивая: „вы — Могутовъ?“ — руководствовалась только толчкомъ любознательной души своей, а можетъ-быть она думала проврить свое предположеніе о незнакомц, но она отнюдь не имла желанія обидть незнакомца, а потому ее не мало удивило, когда она увидла, что лицо незнакомца сдлалось боле серьезнымъ, даже угрюмымъ.

— Вы, кажется, разсердились?… Право, я не считаю вашу шутку за брань. Я пошутила. Вы смотрли на ворону, ворона могла не сказать, но вы могли подумать то, что сказали, слушая мои хвастливыя рчи о „моихъ работникахъ“… Или вамъ непріятно, что я васъ приняла за Могутова? — ласково и минорнымъ тономъ продолжала Софья Михайловна, сказавъ послднюю фразу опять, не думая. По ея понятіямъ, по тмъ слухамъ, которые ходили въ город о Могутов, онъ долженъ бы быть радъ, что выругалъ незнакомыхъ женщинъ, а никакъ не досадовать, сердиться или конфузиться.