„Не уговоришь ее, — думалъ Кожуховъ, идя въ свою квартиру. — Чего боится? — Вспышки гнва старца… Не помретъ!.. А еслибъ и померъ? — Пора… Половина имній — ея собственность. Не понимаю!.. Бросилъ бы службу и, до смерти старца, жили бы амуромъ, а тамъ его смерть, свадьба и — впередъ, впередъ… Терпи и того жди, что подвернется добрый молодецъ, въ род этого Могутова, которымъ мы изволили заинтересоваться… Любовь женщины — втеръ, пока нтъ брака и дтей, а главное — дтей… Нтъ, чортъ возьми, я дале откладывать не буду! При первомъ удобномъ случа переговорю съ нимъ и такъ… У него заговоритъ гордость, желаніе щегольнуть самопожертвованіемъ, явится объясненіе, она, не умя лгать, откроетъ все и — дло въ шляп… А она красива и притомъ умна, бойка и богата… Нужно торопиться… Могутовъ — что?… А могутъ подвернуться почище угрюмаго студіоза“.

„Сколько въ ней доброты при идеальной красот! — думалъ въ тоже время Львовъ, идя къ гимназіи. — Я буду бояться прикоснуться къ ней, когда она будетъ моей женой… Да будетъ ли?… Но она мн довряетъ, спрашиваетъ совта, дала порученіе о стихахъ, просила познакомиться… Да, наконецъ, зачмъ идти въ учительницы, если только она не желаетъ сдлать угодное мн, чтобы приготовить себя въ жены для меня?… Я говорилъ о пансіон, о поэтической жизни при этомъ мужа и жены, когда они любятъ одинъ трудъ, понимаютъ… „Я буду учительницей“, сказала она… И улыбка счастія и довольства заблистала у Львова на лиц, и тихо, тихо пошелъ онъ дале, а потомъ вдругъ остановился и громко, съ чувствомъ продекламировалъ:

Софья Михайловна много испытала на своемъ — правда, очень не долгомъ — вку и знала, какое сильное облегченіе находитъ всякая, грусть въ труд, а потому, какъ только начинало назойливо что-либо тревожить ее, она садилась за работу и работой отгоняла мысль и тревогу далеко прочь. Посл катанья, во время обда, падчерица была задумчива; Дмитрій Ивановичъ, что длалъ онъ очень часто, занятъ былъ чтеніемъ газетъ, а Софья Михайловна засмотрлась на мужа. Она вдругъ нашла его далеко худшимъ, чмъ онъ былъ вчера и даже утромъ сегодня. Она не смотрла на него вчера и утромъ сегодня и давно уже такъ пристально, какъ теперь. Она сосчитала морщины на его лбу, щекахъ, у рта, сосчитала число зубовъ во рту, когда онъ раскрывалъ ротъ для пріема пищи, нашла носъ его опустившимся концомъ внизъ, волосы — безжизненными, руки — трясущимися, и пришла къ заключенію, что супругъ ея — почти мертвецъ.

«Только глаза бодро смотрятъ, — думала она потомъ, — да голову держитъ прямо… И онъ хочетъ, чтобъ я тревожила его!.. Я еще молода, — мое отъ меня не уйдетъ…. И онъ еще молодъ и можетъ терпть… А что если онъ полюбитъ другую?!.. Онъ здоровъ и силенъ, кровь заиграетъ, явится страсть, — можетъ полюбить другую, боле меня красивую, моложе меня… Жалй одного и потеряй другаго…»

«Жалй одного и потеряй другаго» — эта мысль тревожила и не покидала Софью Михайловну до конца обда, но, вставъ изъ-за стола, она не пыталась найти выходъ изъ этой Сциллы и Харибды, а прибгла къ своему обыкновенному способу разршать трудно разршимое: сла за работу — и тревога пропала. Она сильно любила Кожухова, но она еще была молода, сознавала свою красоту, много терпла въ жизни, врила въ милость Бога, надялась на судьбу и, что самое важное, безсознательносильно врила въ предопредленіе, — и работой отгоняла не только тревогу, но и все то, что могло бы разрушить, при долгой дум, ея инстинктивную вру въ предопредленіе.

Дмитрій Ивановичъ, обыкновенно, посл обда ложился спать на часъ, потомъ отправлялся въ управу и рдко когда приходилъ оттуда ране десяти часовъ. Чай пили въ одиннадцатомъ, а посл чая онъ писалъ свое сочиненіе или доклады въ управу до часу или до двухъ.

Катерина Дмитріевна, обыкновенно, посл обда играла на фортепіано. Сегодня она тоже начала было играть, но скоро бросила и тихо, заложивъ руки за спину и опустивъ голову внизъ, начала ходить по зал.

«Ршительный вопросъ, — говорила она сама себ,- я буду учительницей! Онъ правъ, — безъ работы можно умереть. Я буду работать, буду учительницей. Вечеромъ переговорю съ папа, распрошу, какъ это сдлать, и буду учительницей…

„Папа говорилъ, — поднявъ голову, начала думать она, — что вс занятія для двушки — только чтобы не скучать, а главное — выйдти замужъ, помогать мужу и воспитывать дтей… „Вамъ ужь пора выходить замужъ, — говоритъ мн часто няня. — Ваша мамаша вышла за вашего папашу шестнадцати лтъ, а вамъ, барышня, семнадцать съ половиною, — совсмъ, значитъ, восемнадцать“. — „Но я никого не люблю, няня“. — „А вы, барышня, полюбите, присмотритесь да и полюбите…“

Ей очень весело. Отецъ вчера такъ хорошо доказалъ, что она отлично принаровлена для цли жизни женщины; Львовъ, нсколько часовъ назадъ, такъ искренно восторгался ею и такъ нжно и ласково смотрлъ на нее; нечаянная встрча съ Могутовымъ и его фразы о необходимости для счастливой жизни труда такъ сильно волновали ея головку, пока она надумала для нея работу, — и юношеская кровь двушки заиграла, ея сердечко ускоренно забилось и ей хотлось чуть не плясать.

„Я это сейчасъ, няня, сдлаю“, — громко сказала она и потомъ, опять опустивъ голову внизъ, продолжала думать. — Начнемъ; съ кого бы начать?… Кожуховъ… Онъ смотритъ на меня какъ на ребенка, да и онъ любитъ маму. Папа — старъ, мама — молода, красива, — она лучше меня и онъ ее любитъ… „Когда помретъ вашъ папаша, онъ на вашей мамаш женится“, — говоритъ няня… Мн было жаль папа, я заплакала, а няня говоритъ, что вс помремъ. „И вы, барышня, доживете свой вкъ, будете старушкой и помрете. Богу молиться надо за папашу, а плакать — грхъ. А мамаша ваша честно исполняла свой долгъ и исполняетъ, — она папаш врной женой была“… Какъ няня все уметъ подмтить и умно такъ объясняетъ!.. Спрошу у ней, за кого мн выйдти замужъ… Теперь Вороновъ… Сладчайшій господинъ Вороновъ, вы врно не очень умны, — да? — Ну, и прекрасно, мы васъ оставимъ… Орцкій. Какой онъ смшной съ своимъ вчнымъ „о, да!“… Львовъ. Я на него сегодня разсердилась, что непонятливъ, а онъ, добренькій, и не замтилъ. Вы очень красивы, господинъ Львовъ, хорошо поете и добры очень, — я могу васъ полюбить… Я присмотрюсь къ нему, можетъ и полюблю его, — я полюблю только добренькаго… Вотъ и вс женихи. Одного Львова можно полюбить… А, еще Лукомскій… Но онъ скоро женится… Я и забыла про князя. Хотите быть княгиней, Катерина Дмитріевна?… Онъ некрасивый, неловкій, но лицо доброе… За то характеръ злой, — онъ всхъ бранитъ, всмъ противорчитъ, — споритъ, какъ бранится… Но онъ за то умный, о всемъ уметъ говорить… А зачмъ онъ часто говоритъ не то, что говорилъ прежде?… Я, князь, вела дневникъ вашимъ рчамъ и спуталась… Нтъ, онъ умный, а это я глупа, — глупая двочка спуталась и обвиняетъ князя… Какъ я сегодня много думала о Могутов!.. У него серьезное лицо, но не злое, и онъ, наврно, добрый… Глаза большіе, брови наморщены, стоитъ гордо, а взглядъ не злой. И онъ тоже умный: первый разъ видлъ незнакомыхъ, а какъ смло говорилъ и умно. Какъ смшно онъ маму вороной назвалъ! Мама расхвасталась, а онъ ее и назвалъ вороной… А потомъ такъ хорошо пожаллъ… Кречетовъ все бранится, а жалть ни разу не жаллъ. Какъ хорошо онъ говорилъ объ ученіи и труд! Все такъ понятно, коротко, отъ души… У Кречетова всегда такъ длинно… Вотъ еслибы Кречетовъ былъ похожъ на Могутова, я бы сейчасъ его полюбила и была бы княгиней… Охъ, какая ты глупая, Екатерина! Стоитъ теб захотть, — такъ сейчасъ и возьмутъ тебя!.. Могутовъ умный, такъ онъ съ тобой не сказалъ ни слова; а вотъ мама умная, — онъ съ нею и говорилъ… Но вы ее назвали вороной, милостивый государь!.. И я буду умной, буду работать, буду учительницей, — вы не имете права называть меня глупой! Вы не сказали ни одного слова со мной! Придете ли вы узнать меня?… Мн кажется, что онъ не придетъ… Онъ замтилъ, что я — глупая, и не придетъ… Но я буду умной, и вотъ сейчасъ пойду заниматься педагогіей и буду учительницей“.

Она поспшно ушла въ кабинетъ, гд горла лампа; но она зажгла свчи, открыла какую-то нмецкую книгу, трактующую о здоровомъ и раціональномъ воспитаніи дтей и объ успшномъ преподаваніи дтямъ наукъ и искусствъ, и начала ее читать, держа карандашъ въ рук.

„А у Могутова недурный басъ“, подумала она, когда перевертывала страницу книги.

Она до чая внимательно читала и длала отмтки карандашомъ на поляхъ книги.

Дмитрій Ивановичъ возвратился изъ управы не одинъ, — съ нимъ пришелъ пить чай и Кречетовъ. За чаемъ Рымнинъ разсказывалъ жен и дочери, какъ молодые помщики, они же и земскіе гласные, горячо ухватились за постройку желзной дороги безъ посредства кулаковъ: