— 79. И старикъ съ грустью покачалъ головой. — Я теб говорю, что видлъ собственными глазами цифру 79.

— Видлъ! повторилъ тотъ. — Да разв ты не знаешь, Дэви, что женщины никогда не говорятъ своихъ настоящихъ лтъ.

— Это правда, согласился старикъ и глаза его внезапно сверкнули;- можетъ быть, она и старше насъ.

— А я такъ увренъ, что старше. Вспомни только, какой старухой она выглядывала: мы съ тобой казались мальчиками передъ ней.

— Это правда, это правда. Она выглядывала совсмъ старухой, повторялъ тотъ.

— Ты только вспомни, съ которыхъ поръ она выглядывала такой старухой! такъ можетъ ли быть, чтобы ей было всего 79 лтъ, столько же сколько и намъ. съ тобой.

— Да; она, по крайней мр, лтъ на пять была старше насъ, кричалъ глухой.

— Лтъ на пять! Что ты, что ты! На десять, вотъ это врно. Ей было добрыхъ 89 лтъ! Теперь я припоминаю, когда умерла ея дочь. Такъ, такъ! Ей наврно 89, а все-таки хотлось, чтобы ее считали десятью годами моложе насъ. О, суета суетъ!

Глухой старикъ не отставалъ отъ своего товарища и оба они еще долго распространялись на эту благодарную тему и приводили массу доказательствъ — по ихъ мннію вскихъ, но въ сущности весьма сомнительныхъ, что старух ужъ не 89 лтъ, какъ они было утверждали, а чуть не вс сто. Когда они, наконецъ, къ обоюдному удовольствію ршили этотъ вопросъ, могильщикъ съ помощью товарища поднялся съ своего мста.

— Здсь сидть сыро, а мн надо беречься до лта, сказалъ онъ, собираясь уходогь.

— Что такое? спросилъ Давидъ.

— Ну да и глухъ же онъ, бдняга! До свиданія, сказалъ онъ двочк и заковылялъ домой.

— Ахъ, Боже мой! Какъ онъ сдался! Совсмъ становится старикомъ, замтилъ глухой, глядя ему вслдъ.

И они разстались, каждый при своемъ мйніи: товарищъ-де куда какъ слабе и хиле его самого, и вполн успокоенные своей выдумкой относительно возраста Бэкки Морганъ, смерть которой уже не должна была ихъ пугать. «У нихъ, молъ, еще цлыхъ 10 лтъ впереди!»

Двочка постояла еще немного, поглядла на глухого старика, — тотъ, выбрасывая землю лопатой и поминутно останавливаясь, чтобы откашляться или перевести духъ, не переставалъ бормотать про себя съ видимымъ самодовольствомъ, что «могильщикъ крпко, крпко постарлъ», — и пошла, задумавшись, прочь. Проходя по кладбищу, она совершенно неожиданно набрела на учителя, грвшагося на солнышк — онъ сидлъ на зеленой могилк съ книгой въ рукахъ.

— Вы здсь, Нелли! обрадовался онъ и закрылъ книгу, — Какъ хорошо, что вы вышли на чистый воздухъ, а то я ужъ боялся, что вы опять сидите въ церкви.

— Почему же вы боитесь? Разв тамъ не хорошо? спрашивала двочка, садясь подл него.

— Нтъ, нтъ; я этого не говорю. Мн только хотлось бы, чтобъ вы иной разъ были повеселе. Отчего вы качаете головой и такъ грустно улыбаетесь?

— Вовсе не грустно. Если бы вы знали, какъ у меня легко на сердц, вы бы этого не говорили. Не глядите же на меня съ такимъ состраданіемъ, какъ будто у меня и въ самомъ дл горе на душ. Нтъ, кажется, въ мір человка, который былъ бы счастливе меня въ настоящее время.

И она съ чувствомъ нжной, глубокой признательности ваяла его руку и сжала ее своими обими маленькими ручками.

— Все отъ Бога! промолвила она посл нкотораго молчанія.

— Что такое все?

— Все, что вокругъ насъ, отвчала она. — Ну, а теперь, кто изъ насъ груститъ? Вы или я? Я, какъ видите, улыбаюсь.

— И я улыбаюсь, молвилъ учитель;- вотъ посмотрите, какъ часто мы будемъ улыбаться на этомъ самомъ мст. Нелли, вы съ кмъ нибудь сейчасъ разговаривали?

— Да, разговаривала.

— И, вроятно, о чемъ нибудь такомъ, что навяло на васъ грусть?

Двочка молчала.

— Скажите мн, милая Нелли, о чемъ шла рчь? нжно допытывался учитель.

— Мн, просто, больно видть, да мн больно видть, какъ мало заботятся объ умершихъ, какъ скоро о нихъ забываютъ, проговорила двочка, заливаясь слезами.

— Такъ вы думаете, — учителъ замтилъ, какимъ взглядомъ она окинула сосднія могилки, — что если могилу никто не навщаетъ, если посаженное около нея деревцо засохло, цвты завяли, такъ это значитъ, что о покойномъ никто не думаетъ, что о немъ забыли? A разв нтъ иного, боле благотворнаго способа поддерживать память о покойник? Кто знаетъ, можетъ бытъ эти самыя могилы, какъ ни кажутся он заброшенными, были главнымъ стимуломъ гд нибудь нын совершающихся великихъ и прекрасныхъ подвиговъ, источникомъ, давшимъ жизнь гуманнйшимъ воззрніямъ.

— Не говорите больше, не говорите, торопливо перебила его двочка. — Я все знаю, я все понимаю. И какъ могла я это думать, имя такой примръ на глазахъ?

— Ничто истинно прекрасное, безгршное не умираетъ безслдно и не забывается, продолжалъ учитель. — Мы должны или этому врить, или ничему не врить. Младенецъ, умирающій въ колыбельк, продолжаеть жить въ душ оставшихся на земл, обожающихъ его родителей и наводитъ ихъ на лучшія, возвышеннйшія мысли, и такимъ образомъ онъ также участвуетъ въ искупленіи міра, хотя бы прахъ его былъ сожженъ на костр или опущенъ на дно морское. Нтъ ангела въ сонм небесномъ, который не имлъ бы божественнаго вліянія на близкихъ ему людей, остающихся на земл. Если бы можно было прослдить благороднйшіе человческіе поступки до источника, ихъ породившаго, сама смерть представилась бы намъ прекрасной. Сколько подвиговъ милосердія и самоотверженія, сколько чистыхъ, святыхъ привязанностей было внушено дорогими сердцу могилами!