— Слушаю, сэр.

— Я с самого начала чувствовал, Сэм, — продолжал мистер Пиквик с великой торжественностью, — что здесь не место молодому человеку.

— Да и старому тоже, сэр, — заметил мистер Уэллер.

— Совершенно верно, Сэм, — согласился мистер Пиквик. — Но старики могут попасть сюда по собственной оплошности и излишней доверчивости, а молодых людей может привести сюда эгоизм тех, кому они служат. Этим молодым людям, с любой точки зрения, лучше не оставаться здесь. Вы меня понимаете, Сэм?

— Нет, сэр, я не понимаю, — с вызовом ответил мистер Уэллер.

— Попытайтесь, Сэм, — настаивал мистер Пиквик.

— Хорошо, сэр, — проговорил Сэм после краткой паузы. — Мне кажется, я смекаю, куда вы клоните, и если смекалка меня не подводит, так вот мое мнение: пошутили — и будет, как сказал кучер почтовой кареты, когда его захватила метель.

— Я вижу, вы поняли меня, Сэм, — сказал мистер Пиквик. — Помимо того, что я не хочу, чтобы вы убили, может быть, несколько лет в подобном месте, я чувствую, что должнику, посаженному во Флит, ужасно глупо держать при себе личного слугу, Сэм, — заключил мистер Пиквик. — На время вы должны оставить меня.

— А, на время, вот как, сэр? — заметил мистер Уэллер довольно саркастически.

— Да, на то время, что я проведу здесь, — уточнил мистер Пиквик. — Жалованье вы будете получать от меня по-прежнему. Кто-нибудь из моих друзей, вероятно, с удовольствием возьмет вас, хотя бы из уважения ко мне. И если я когда-либо отсюда выйду, Сэм, — добавил мистер Пиквик с напускной веселостью, — даю вам слово, что вы тотчас же вернетесь ко мне.

— А теперь я тоже кое-что вам скажу, сэр, — произнес мистер Уэллер торжественно. — Это дело такого сорта, что оно не пройдет совсем, а стало быть, нечего и толковать.

— Я говорю серьезно, я решил, Сэм, — сказал мистер Пиквик.

— Решили, сэр? — переспросил мистер Уэллер. — Очень хорошо, сэр. Я тоже решил.

С этими словами мистер Уэллер с большой тщательностью укрепил на голове свою шляпу и поспешно вышел из комнаты.

— Сэм! — закричал вдогонку мистер Пиквик, — Сэм! Вернитесь!

Но в длинной галерее уже не отдавалось эхо шагов.

Сэм Уэллер ушел.

В высокой комнате, плохо освещенной и еще хуже проветриваемой, на Портюгел-стрит близ Линкольнс-Инн-Филдс, почти круглый год заседают за маленькими конторками один, два, три или четыре — в зависимости от разбираемого дела — джентльмена в париках. Справа от них расположены скамьи барристеров, слева — отгороженное место для несостоятельных должников, а прямо против них — наклонная плоскость, составленная из исключительно грязных физиономий. Названные джентльмены — уполномоченные Суда по делам о несостоятельности, а место, где они заседают, и есть Суд по делам о несостоятельности.

Случайный посетитель этого места мог бы принять его за храм, воздвигнутый во славу Гения лохмотьев, которых увидишь тут за один раз больше, чем выставляется на продажу на всем Хаундсдиче в течение года. Здесь нет ни одного сторожа или курьера, который носил бы одежду, сшитую по его мерке; нет здесь во всем учреждении ни одного здорового, румяного лица, если не считать маленького седоволосого полицейского пристава, лицо которого напоминает вымокшую в наливке вишню. Даже парики барристеров плохо напудрены и их букли недостаточно курчавы.

Но атторнеи, сидящие за длинным голым столом ниже уполномоченных, в конце концов составляют наиболее любопытный предмет для наблюдения. У них нет постоянных контор, а все свои юридические сделки они совершают или в трактирах, или в тюремных дворах, куда они направляются толпами и вербуют клиентов по способу омнибусных кондукторов. Вид у них засаленный и замызганный; если подозревать их в каких-либо пороках, то, может быть, наиболее бросающимися в глаза окажутся пьянство и мошенничество. Обычно они селились вблизи «тюремных границ», в пределах мили от Обелиска в Сент-Джордж-Филдс.

Мистер Соломон Пелл, один из представителей этой высокоученой корпорации, был тучный, обрюзглый, бледный человек в сюртуке, который казался то зеленым, то коричневым, с бархатным воротником той же хамелеонской окраски. Лоб у него был узкий, лицо широкое, голова большая, а нос сворочен на сторону, точно природа, возмущенная наклонностями, которые открыла в нем в самый момент рождения, дала ему щелчок, от которого он всю жизнь не мог оправиться. Однако, обладая короткой шеей и страдая астмой, он пользовался для дыханья преимущественно этим органом, так что его скульптурное несовершенство, возможно, восполнялось его полезностью.