Наутро после приключения мистера Пиквика, в небольшой комнате возле самых конюшен, мистер Уэллер-старший готовился к обратному путешествию в Лондон.

Весьма возможно, что в самом начале его жизненной карьеры профиль мистера Уэллера имел очерк смелый и определенный, но благодаря хорошему питанию и исключительной податливости мясистые огруглости его щек вышли далеко за пределы, первоначально для них намеченные. Его подбородок принял ту внушительную форму, при которой ему присваивается титул «двойного», а цвет лица представлял своеобразную смесь оттенков, которую можно наблюдать только на лицах джентльменов его профессии или на недожаренном ростбифе. На нем был длинный полосатый жилет, а поверх него широкий зеленый сюртук с большими медными пуговицами, из коих две, украшавшие поясницу, располагались на таком расстоянии друг от друга, что никто никогда не видел обеих этих пуговиц одновременно. Черные коротко стриженные волосы мистера Уэллера едва выглядывали из-под огромных полей его коричневой шляпы с низкой тульей. Ноги были упакованы в вельветовые штаны до колен и в сапоги с цветными отворотами; с необъятного пояса свободно свисала медная цепочка, на которой вместо часов болтался ключ с брелоком из того же материала.

На столе перед ним красовались большая кружка эля, кусок холодного мяса и почтенный каравай хлеба; каждому из этих предметов он уделял свою благосклонность по очереди, с самым строгим беспристрастием. Мистер Уэллер только что отрезал увесистый ломоть хлеба, как чьи-то шаги заставили его поднять голову, и он увидел своего сына.

— Здорово, Сэмми! — бросил отец.

Сын в ответ на это приветствие подошел к кружке с элем и, многозначительно кивнув родителю, хорошенько к ней приложился.

— Замечательная сила присасыванья, Сэмми, — сказал мистер Уэллер-старший, заглядывая в кружку. — Из тебя вышла бы необыкновенно хорошая устрица, родись ты в этом жизненном состоянии.

— Да, мне кажется, я бы далеко пошел, — ответил Сэм, усердно принимаясь за мясо.

— Мне очень горько, Сэмми, — продолжал отец, взбалтывая эль кругообразным движением сосуда, — слышать из твоих уст, что ты позволил провести себя этому малиновому. До позавчерашнего дня я думал, что никто не может одурачить Веллера.

— За исключением вдовушки, конечно, — съехидничал Сэм.

— Вдовы, Сэмми, — заметил мистер Уэллер, слегка меняя окраску лица, — вдовы — исключение из всякого правила. Я как-то слышал, сколько надо обыкновенных женщин, чтобы так обойти человека, как обойдет одна вдова. Двадцать пять, кажется, но я не уверен, может быть и больше.

— Знатно, — заметил Сэм.

— Кроме того, — продолжал мистер Уэллер, не обращая внимания на эту вставку, — тут совсем другое дело. Ты знаешь, Сэмми, что сказал адвокат, защищавший джентльмена, который колотил жену кочергою всякий раз, когда бывал навеселе?.. «В конце концов, господин судья, — сказал он, — это любовная слабость». Так и я говорю о вдовах, Сэмми, и ты так скажешь, когда проживешь с мое.

— Да я знаю, что дал маху, — согласился Сэм.

— Дал маху! — повторил мистер Уэллер, ударяя кулаком по столу. — Еще бы! Я знаю юношу — он и половину, и четверть твоего воспитания не получил: и полугода не проночевал по рынкам — он презирал бы себя, если бы так обмишулился. — В возбуждении чувств, вызванном этой мучительной мыслью, мистер Уэллер позвонил и заказал еще пинту эля.

— Ну, бесполезно теперь толковать об этом, — заметил Сэм. — Горем дела не поправишь, как говорят в Турции, когда отрубают голову не тому, кому следовало. Теперь — мой черед, старина, и попадись мне только этот Троттер, я с ним расправлюсь!

— Надеюсь, надеюсь, Сэмми! — проговорил мистер Уэллер. — Твое здоровье, Сэмми, и поскорее смой позор, которым ты покрыл нашу фамилию!

И во исполнение этого мистер Уэллер одним духом поглотил по крайней мере две трети только что принесенной пинты, передав остатки в распоряжение сына.

— А теперь, Сэмми, мне пора в контору, да посмотреть, как запрягают карету. Карета, Сэмми, что пушка: плохо зарядишь — в деле подведет.

На эту родительскую и профессиональную шутку мистер Уэллер-младший ответил сыновней улыбкой. Почтенный родитель продолжал торжественным тоном:

— Я расстаюсь с тобой, Сэмивел, сын мой, и неизвестно, когда я тебя опять увижу. Твоя мачеха может сокрушить меня, да мало ли что еще может случиться, прежде чем ты услышишь о прославленном мистере Веллере из «Прекрасной Дикарки». Честь нашей фамилии во многом зависит от тебя, Сэмивел, и я надеюсь, ты не ударишь в грязь лицом. Во всех пунктах хорошего воспитания, я знаю, на тебя можно положиться, как если бы это был я сам. Поэтому я дам тебе только один маленький совет. Если дотянешь до пятидесяти и почувствуешь расположение жениться, — все равно на ком, — запрись поскорее в своей комнате, если она у тебя будет, и собственноручно отравись. Отравись, Сэмивел, мой мальчик, отравись, и впоследствии ты об этом не пожалеешь!

Произнеся эти трогательные слова, мистер Уэллер пристально посмотрел на сына, медленно повернулся на каблуках и исчез.

Погруженный в раздумья, навеянные этим монологом, мистер Сэмюел Уэллер вышел из «Большого Белого Коня» и, направив свои стопы к церкви Святого Климента, постарался рассеять свою меланхолию прогулкой по прилегающим к ней старинным улочкам. Побродив некоторое время, он вдруг очутился в каком-то древнем дворе, из которого нельзя было выйти иначе, как вернувшись тем путем, каким он вошел. Он собирался уже повернуть назад, как был внезапно прикован к месту неожиданным явлением: зеленая калитка сада в глубине двора открылась, и из нее вышел человек, который тщательно запер ее за собою и быстро направился прямиком к мистеру Уэллеру. Однако заметив его, человек приостановился, как будто обдумывая, что предпринять. Так как калитка позади него была заперта, а со двора был только один выход, то он мгновенно сообразил, что встречи с мистером Уэллером не избежать. Он опять ускорил шаг и стремительно приближался, глядя прямо перед собою. Наиболее поразительным в этом человеке была его манера корчить самые невообразимые рожи.