Мне так остро хочется его обнять. Его земля дика, но кто может сказать, что она не стоит сожалений, раз сама Цетаганда полила ее своей кровью?

– Не следовало бы жалеть, - коснувшись его пальцев и стряхнув остатки пиршества в песок, говорю я, - и ты знаешь, почему, но мне действительно жаль.

Эрик отряхивает ладони, отгоняет особенно требовательную рыбину.

– Не будем об этом, извини, - говорит он почти смущенно.

Тема и вправду опасная: да, я сопереживаю ему отголоском его же чувств и в то же время не могу испытывать каких-либо сомнений в правоте своей стороны в этой войне. И то, и другое - искренне, не задумываясь. Лучше не вступать на этот скользкий лед.

Что же, хотя бы о связывающей нас цепи мой барраярец позабыл на время, и оно, пожалуй, к лучшему.

– Пока мы еще здесь...
– заговаривает Эрик, - есть нечто такое, что мне не надо делать категорически? Куда-то смотреть, с кем-то заговаривать, или не снимать шляпы перед входом, хотя шляпы у меня на голове как раз нет?

– Не иди впереди меня, - пожав плечами, припоминаю.
– Не заговаривай, пока не заговорят с тобой, а в общем - просто повторяй за мной.

– Но хоть пялиться по сторонам ненавязчиво можно?
– уточняет он.
– Или лучше не надо?

Не только можно, но и рекомендуется. Пусть душа наполнится покоем, у неправого же - страхом и раскаяньем. Как ни дико, сейчас я почти счастлив... и знаю, что все закончится хорошо. Эрика, конечно, оправдают, с Лероем я рано или поздно помирюсь, остальное - дело времени.

Дорожка заканчивается на выложенной резной плиткой площадке, и за легко сдвигающейся в сторону дверью нас встречает легкий гул голосов. Мы все же приехали не первыми, но и не последние: я вижу Рау, яркого из-за режущего взгляд сочетания оранжевого и малинового гем-грима, приветливого и серьезного Нару, - остальные участники действа чуть задерживаются.

Впрочем, мы еще не успеваем закончить положенное приветствие, а Рау - спрятать изумление при виде Эрика с клановыми цветами на лице, как голоса и звуки шагов, приглушенные деревянной дверью, свидетельствуют о прибытии остальных Эйри. Они вступают в зал: Кинти, бледная и решительная, в накидке с явными намеками на печаль и достоинство, если судить по переливам живой ткани, и Лерой в парящем кресле. Сыну явно неловко быть единственным сидящим, и он охотно бы спешился, но передвижение своим ходом спустя десять дней после серьезного ранения врач явно бы не рекомендовал.

Может быть, дело все-таки обойдется? Ведь не враги же мы, в самом деле - и я шагаю к жене и сыну, ощущая страх и неловкость Эрика, но не считая возможным не использовать пресловутый последний шанс.

– Супруг, - в ответ на мое приветствие склоняет голову Кинти. В ее чистом голосе - звон промороженных до абсолютного нуля льдинок.
– Счастлива тебя видеть здоровым и невредимым.

Она меряет меня глазами, скользнув бесстрастным взглядом по руке, по браслету, по Эрику, стоящему за моей спиною. На лице не проступает изумления, но черты словно каменеют. Должно быть, супруга думает о том, чью руку должны украшать фамильные реликвии, и воспринимает мой поступок как жест намеренного оскорбления.

Прощай, несбыточная надежда.

Я ощущаю, как тают владевшие мною спокойствие и уверенность. Сердце тревожно гремит в груди, приступ внезапной усталости, необоснованной, но от того не менее сильной, накатывает на меня душной волной. Это все-таки война, так или иначе я ее проиграю, и мне нечего сказать людям, из родных перешедших в разряд родственников, не самых любимых притом.

– Я тоже рад видеть тебя в твоем обычном состоянии, дорогая, - яд, копившийся все это время, все же прорывается.
– Надеюсь, судьба не столь жестока, чтобы без конца посылать тебе тревоги и горе.

– Твой сын выздоровел поистине чудом, за что я благодарна судьбе, - с некоторой мстительностью сообщает супруга. Или я несправедлив и приписываю встревоженной женщине совсем не то, что она хочет сказать, или мне только что прозрачно намекнули на то, о ком я обязан был заботиться все это время.

– Ты несправедлива к врачам, душа моя, - меряя сына взглядом, отвечаю я. – Это они вернули ему здоровье; правда, лишь оно одно, а чудо даровало бы еще и приличествующее наследнику послушание.

Что же, вы ведь сами хотели со мной враждовать, умей же теперь принимать последствия своих поступков с достоинством.

– Я подчиняюсь тебе, мой отец и Старший, - холодно, явно в подражание матери отвечает Лери.
– Но перед судом небесных, которого ты так желал, не существует старшинства. Не будем длить наш спор и оставим все на их решение.

Видно, здесь все готовы платить по счетам, и все полагают себя правыми. Двери в зал сейчас раскроются, и сказано уже все.