В 1939 году на территории Маньчжурии были созданы лаге­ря, где хозяйничали специалисты научно-исследовательского от­дела Квантунской армии. В лагере № 100, километрах в десяти от Чанчуня, была выстроена особая тюрьма, куда привозили об­виняемых в шпионаже хунхузов, рецидивистов, «идеологических преступников», подозреваемых в коммунистической пропаганде. Сначала заключенных заражали, а затем следили за развитием бо­лезни, лечили, пробуя различные методы. Если человек выздорав­ливал, на нем пробовали новые опыты. Они повторялись, пока за­ключенный не умирал. Систематически производились испыта­ния, при которых изучалось воздействие бактерий на живых лю­дей. Опыты делались в условиях, приближенных к боевым. За­ключенных привязывали к столбам недалеко друг от друга, распо­лагая по окружности. В центре взрывали осколочную бомбу, под­вергая подопытных ранению и одновременно заражая чумой или сибирской язвой. Чтобы привязанных совсем не убило, им оголя­ли лишь ноги и ягодицы, закрывая спину и голову щитами и тол­стыми грязными одеялами. Затем оглушенных, с рваными рана­ми людей перевязывали и начинали над ними исследования. Тут же проводились опыты по обморожению. Заключенных заковы­вали в ножные кандалы, тепло одевали, оголяя руки и ноги, сма­чивали обнаженные части тела водой. Проводивший опыты вре­мя от времени ударял палочкой по рукам и ногам, обмороженные части звенели. Затем несчастного возвращали в комнату, где за­ставляли опускать руки и ноги в теплую воду, температуру кото­рой повышали. Человек корчился в мучениях и кричал. Ампута­ция для него казалась избавлением от мук. Потом он так и ходил с обнаженными костями рук и ног, пока его, подвергнув очередно­му опыту, не отправляли в крематорий.

Все это может показаться далекой историей, наподобие средневековой инквизиции, если бы не ощущение того, что люди, тво­рившие зло, еще живы.

Грабежи, насилия, убийства – это видимая, открытая рана на теле китайского народа. А ведь была еще невидимая, скрытая боль, обрекшая огромный народ на вымирание.

Чтобы прикрыть свою агрессию, японцы создают на терри­тории Северо-Восточного Китая марионеточное государство Маньчжоу-Го. 14 июня 1932 года парламент Японии «признал» новое государство, а на второй же день был подписан «японо-маньчжурский протокол». Документ содержал всего лишь два пункта: 1. Маньчжоу-Го признает и уважает все права и интере­сы, которые издавна имела Япония на его территории. 2. Оба пра­вительства соглашаются рассматривать всякую угрозу территории и общественному порядку одной стороны «как угрозу обществен­ному порядку и существованию другой и будут совместно вести оборону своих стран. Необходимые для этого японские войска бу­дут размещены на территории Маньчжоу-Го». Вдобавок японцы обещали переделать Маньчжурию в «рай», где не будет эксплуа­тации.

Рабочие и крестьяне обычно очень далеки от того, какие зако­ны и указы в сфере экономики применяются там, наверху, кому в угоду: предположим, новые тарифы, жесткие меры по огра­ничению иностранного, надо понимать, не японского, капита­ла и т. п. А они открывали зеленую улицу вывозу сырья в Япо­нию и ввозу японских товаров в Маньчжурию. Однако чем ин­тенсивнее шла торговля, тем выше рос долг Маньчжурии: если в 1937 году пассив в торговле с Японией составлял 345 милли­онов юаней, то уже в 1939 году – свыше одного миллиарда. Все крупнейшие отрасли промышленности Маньчжурии оказались в руках японских компаний. Назывались, правда, они маньчжур­скими – Маньчжурская угольная компания, Маньчжурская авиа­ционная компания, Маньчжурская компания синтетической неф­ти, но абсолютное большинство капиталов, а следовательно, и до­ходов принадлежали японским промышленникам. Японский ка­питал заимел неограниченные возможности для захвата команд­ных высот в экономике. Захват национальных ресурсов произво­дился безо всяких обходных путей, открыто: мешал китайский ку­пец – у него, в лучшем случае, отнимали только собственность, а в худшем – и жизнь. Причину для этого найти не составляло никакого труда. Так к японским предпринимателям переходили про­мышленные, торговые предприятия, банки, лесные угодья, плодо­родные земли. Эксплуатация, с которой обещано было покончить, принимала чудовищные размеры. Нещадно эксплуатировались женщины. Уже в 1941 году в фабрично-заводской промышленно­сти Маньчжурии было занято 700 тысяч женщин да три с поло­виной миллиона работало поденщицами в сельскохозяйственном производстве. На промышленных объектах повсеместно исполь­зовался детский труд. Девять процентов составляли лица моло­же пятнадцати лет. Само собой разумеется, что женский и дет­ский труд оплачивался дешевле. Когда людей по найму не хвата­ло, то велась мобилизация в деревнях. Отдел труда при Государ­ственном совете указывал общее количество рабочих. Провинции давали разверстку по уездам, уездные управления – полицейским участкам, а уж те – деревенским старостам. Но и такие мобили­зационные мероприятия не восполняли всех потребностей. Тог­да устраивались облавы. Вылавливали нищих, бродяг и насиль­ственно отправляли их на строительство военных объектов. Мо­лодежь, школьники, представители интеллигенции обязаны были проявлять «добровольное служение труду». Они работали на во­енных объектах после основных занятий, а каникулы проводили на сельскохозяйственных работах, в шахтах. Уклонение от такого «служения труду» рассматривалось как «предательство» и жесто­ко наказывалось.

Инструментом беспощадной эксплуатации крестьян явилось создание согласно законам Маньчжоу-Го японских компаний. Они получали монопольное право на покупку у китайских крестьян сельскохозяйственной продукции по «твердым» ценам. Крестья­нина обдирали как липку. От него требовали сдачи продукции в строго установленные сроки и в строго установленных размерах. «Твердые» цены уступали рыночным в три-четыре раза. Можно себе представить, какой простор открывался для спекуляций пе­ред чиновниками японских компаний. Если крестьянин не выпол­нял поставок, ему грозила тюрьма.

Была еще одна удавка, наброшенная на крестьянскую шею: им продавали соль, спички, мыло лишь при том условии, если они сдавали излишки своей продукции. Но и это не все. Периодически японские власти производили обыски в жилых домах и амбарах в целях учета запасов продовольствия. Если при повторном обыске запасы оказывались меньше, то делали вывод, что часть про­довольствия отдали партизанам. Членам семьи грозили арест, за­ключение в тюрьму, а то и смертная казнь.

В то же время происходило изъятие земель у китайских кре­стьян. Поскольку японцы имели в Маньчжурии «особые права», то землю они покупали за четверть ее стоимости, а у «мятежни­ков», к которым можно было причислить кого угодно, конфиско­вывали. Как раньше в Корею, началось переселение японских кре­стьян в Маньчжурию. Переселенцу предоставляли лучшие участ­ки, выдавали денежное пособие, вполне достаточное для переез­да семьи, строительства жилого дома и сельскохозяйственных по­мещений, покупки инвентаря. Значительная сумма при этом оста­валась на обучение и медицинскую помощь. До 1945 года в Мань­чжурию переселилось сто шесть тысяч японских семей. На чужой земле они чувствовали себя хозяевами, господами.

В заключение следует особо подчеркнуть, что японские поли­тики и военные начали успешно осуществлять прямо-таки дья­вольский замысел уничтожения народов посредством наркотиков. Они высокомерно рассуждали: земля уготована для единственной божественной нации, другие народы должны исчезнуть. Корейцы погибнут от собственных пороков, китайцы станут жертвами опи­ума, русских изведет водка. Следует лишь ускорить эти процес­сы. И тогда только потомки Аматэрасу и сыновья богов будут на­селять империю.

Японское военное командование получило миллионы за то, что предоставило японо-корейскому синдикату исключительное пра­во открывать и содержать опиумные, героиновые, морфийные и кокаиновые заведения, игорные притоны, публичные дома. Толь­ко в Харбине в 1936 году вовсю функционировали 172 публичных дома, 56 опиекурилен, 194 лавки, в которых бойко торговали нар­котиками.

Власти всячески поощряли производство мака; того, кто вы­ращивал в пределах нормы, освобождали от уплаты земельно­го налога, превысившие норму получали освобождение от воин­ской службы, а «рекордсмены» могли претендовать на занятие об­щественной должности. В этих условиях понадобились фабрики по производству наркотиков, и они открылись. Не прошло и деся­ти лет господства японцев в Маньчжурии, а из тридцати миллионов ее жителей тринадцать миллионов постоянно курили опиум. Поразительное, зловещее нарастание! Японские боевые корабли (именно боевые!) доставляли опиум на Филиппины, в Индоне­зию, Малайзию, зарились проложить путь в Австралию и Новую Зеландию. Специалисты утверждают, что именно со времен япон­ской оккупации Маньчжурии начала формироваться разветвлен­ная сеть наркомафии...

Дорого обошлась Китаю японская агрессия. Двадцать милли­онов китайцев было убито. Несметные богатства, созданные тру­дом китайского народа, стали достоянием японских монополий.

Вот что отразилось в блеске медали, которую вручили Нагаи Котаро. И совсем не имеет значения, принимал он личное участие в каких-либо акциях или нет. Важно, что он был орудием этой по­литики агрессоров, завоевателей, грабителей, бандитов, убийц, насильников, ее носителем и исполнителем.

Он принес в Мидзухо дух японской военщины, развращенный вседозволенностью, приученный утверждать свое превосходство силой оружия. Есть основания полагать, что кровавая жестокость была даже предметом особой гордости. В уездном городке Мао­ка после высадки десанта, прочесывая жилые кварталы, заглянул наш сержант в один из домов, любопытства ради раскрыл альбом, лежавший на шкафчике. Его поразили две фотографии, хранивши­еся на видном месте. На одной из них изображена площадь, вда­ли видна толпа. В ряд до самого края площади сидят, поджав под себя ноги, пленники, судя по одежде, китайцы. У них сзади свя­заны руки, туловища согнуты. На переднем плане трое уже обе­зглавлены, головы их валяются, растекаются лужи крови, а они, трупы, все сидят. Их позы свидетельствуют о том, что головы сне­сены молниеносным ударом. Два палача орудуют мечами. Один только замахивается, второй отсек голову, и кровь темной массой льется к его ногам... На втором снимке фотограф уловил кульми­национный момент казни. Двое держат китайца за руки. Они от­клонились, чтобы не запачкаться его кровью, третий ударом меча снес голову, она как раз падает, а из шейного обрубка фонтаном хлещет кровь.