обманывала его, подсовывая то свой кусочек хлеба, то с

величайшим трудом добытый кусочек мяса, говоря, что она уже

пообедала. И когда он сейчас вспоминает об этом, у него

навертываются слезы на глаза.

Отчего же тогда, когда они ходили в валенках, сжавшись на

одном стуле, грелись около скудного тепла железной печурки,

была эта великая серьезность жизни, была любовь, готовая, не

задумываясь, жертвовать здоровьем, даже жизнью для

любимого человека? А теперь они из-за забытого театрального

билета готовы прорвать горло друг другу...

Отчего?..

Отчего все так сузилось? Отчего совершенно его оставили те

мысли, какие выносили его прежде на вечный простор жизни, а

сейчас он потонул в вопросах о квартире, о мебели, о

стаканчиках?

И выше стаканчиков уже нет сил поднять головы.

И вот сейчас, отъехавши от Москвы и сидя в вагоне, он

вспомнил об одном ощущении: как однажды, звездной ночью, в

далекой юности он ехал со станции домой, смотрел вверх, где

среди бесчисленных звезд его взгляд почему-то остановили на

себе две звезды, горевшие особенно свежим и ярким блеском. И

вдруг испытал одно из тех ощущений, которые, будучи раз

пережиты, остаются потом на всю жизнь: он вдруг до остроты

ясно почувствовал себя живой частью всей вечной

бесконечности этих мерцающих миров и пережил удивительное

ощущение безграничного простора и неумирающего движения,

совершающегося во вселенной.

Он движется в цепи этого великого движения, как одно из

звеньев. Все, что в нем совершается, это не случайно, а идет

оттуда в подчинении общему закону.

Теперь этого давно ничего нет. Великая связь утеряна. Он,

очевидно, выпал из цепи общего и вечного движения. Очевидно,

эта цепь включает в себя только тех, кто сам вечно движется.

192

Теперь вместо этой великой связи образовалась другая,

маленькая связь: он близкий знакомый и друг Петра Ивановича,

старый приятель Анны Петровны, член клуба и т. д. и т. д.

И только...

V

Поезд остановился, и Волохов вспомнил, что ему надо

выходить.

В первый раз после многих лет он задумался о том, о чем не

думал уже давно.

Волохов вышел из вагона. Это была не станция, а разъезд

среди пустого снежного поля.

В пролет вагонов и с крыш сыпало в лицо мелким снегом.

Ноги тяжело, как по песку, шли по нанесенному на платформу

снегу, и тускло светились огоньки в замерзших окнах разъезда.

А в стороне еще светились два мутных окошечка, вероятно,–

постоялого двора.

Алексей Николаевич Волохов с невольным содроганием

подумал о той беспросветной жизни, какой живут здесь люди за

этими замерзшими окошками в голом поле. Его охватила тоска

безнадежности при одной мысли об этом. Наверное, одинокая

лампа над столом, ситцевые занавески, диван с клеенчатым

сиденьем для проезжающих, комодик с зеркалом и вся та убогая

обстановка, которая бывает в этих домиках.

При одной мысли о том, что было бы, если бы ему пришлось

одному остаться в таком углу, его охватывала дрожь.

Если там, в столице, среди электрического света и движения,

он чувствует, что жизнь умерла, то – что же здесь, в этих

огромных снежных пространствах?

И это в ста верстах от Москвы. Так же в трехстах верстах...

Так же в пятистах... Так же и в тысяче...

А между тем он помнит, какое он испытывал

необыкновенное ощущение в юности, когда в метель ехал на

лошадях, и они заезжали погреться на постоялый двор. Как

приветливо светились тогда огоньки в замерзших окнах, как

была приятна теплая с вымытыми полами комнатка с этим

неизбежным диваном, обитым клеенкой, пузатый самовар с

решеткой красноватого света на подносе и незнакомые

фотографии в рамках на стене.

193

Это было тогда, когда в нем только что начиналось движение

впервые осознанной внутренней жизни.

Теперь же эта клеенка и фотографии были только символом

убогого мещанства и вульгарности. Отчего?