только что вспомнив, крикнул:

– А где это напечатано?

Знакомый назвал газету. Останкин соскочил. Выждав, когда

скроется трамвай, чтобы знакомый не увидел, он купил и

развернул газету на ограде гранитной набережной.

Сердце глухо, редко стучало, как будто он ждал найти сейчас

приговор своей спокойной до сего времени жизни и даже

увидеть свою фамилию.

Но когда он прочел статью, у него отлегло от сердца.

– До чего люди неспособны понять даже то, что написано

черным по белому! – сказал он.

Действительно, в статье говорилось только о внутренней

драме современного советского писателя. Автор статьи говорил,

что, если писатель не проявит себя активной силой, не сольется

органически с новой жизнью и не будет питаться ее соками, он

неминуемо погибнет. А то писатели пишут, описывают, а кто

стоит за этим описываемым – неизвестно. Ничего не видно.

Человек без наружности. Вся и разница между ними в стиле да в

манере.

Смысл статьи был вполне ясен. Ни о каких устрашающих

мерах не было ни слова. Но, странное дело, в сердце Леонида

Останкина, едва он сделал несколько шагов, стала

закрадываться тревога, как будто он был действительно в чем-то

виноват.

Но в чем же он виноват?

291

Он напрягал все свое соображение и не находил за собой

никакой вины.

– Прежде всего, я занимаю штатную должность секретаря,–

сказал себе Останкин,– и меня это не может касаться.

Но сейчас же внутренний голос возразил ему:

– А разве со штатной должности тебя сковырнуть нельзя? На

твое место найдется немало таких, которые действительно

несли революционную работу, а ты что делал?..

– Я ничего предосудительного не делал. Во всяком случае

нет ни одного факта, который бы указывал на мою

преступность.

– Мало, что нет факта,– ответил ему опять внутренний

голос,– есть, брат, вещички потоньше фактов.

Какая-то неприятная тревога, такое ощущение, как будто все

видят, что его дело – дрянь, охватывало его все больше и

больше, несмотря на его упорное желание логически доказать

себе, что эта тревога – вздор.

– Вот стоит какому-нибудь болвану вякнуть, и кончено,–

настроение все к черту.

Это тем более было досадно, что сегодня он приготовился с

одной интересной женщиной пойти в театр, а после, захватив

бутылочку шампанского, посидеть у нее на ее мягком диване и

показать ей свой новый рассказ, корректуру которого он сейчас

получит.

Сделав над собой усилие, чтобы отделаться от навязчивых

мыслей, он пошел в редакцию.

И здесь ждало его то, что совершенно опрокинуло все его

спокойствие и уверенность в прочности своего существования...

II

Проходя по коридору редакции, Останкин услышал в

комнате художественного отдела говор многих голосов и

знакомый хохот критика Гулина, имевшего привычку смеяться

над тем, в чем мало было смешного.

Сейчас Останкину этот смех показался особенно неприятен.

Он вообще не любил шумных людей. Сам он был всегда

ровный, корректный и культурный человек, не производивший

никакого шума. В редакции он большею частью сидел тихо за

своим столом. Волосы у него надо лбом всегда были спутаны

наперед, как будто он, сидя над работой, не раз лохматил свой

292

вихор. Очки, которые у него постоянно спускались, он

поправлял двумя пальцами правой руки, подпихивая их выше к

переносице.

Когда его окликали, он поднимал голову и поворачивал ее

несколько вбок, так что смотрел по своей привычке вкось через

очки. Ответив, что нужно, он опять опускал голову и продолжал

писать.

Он подумал с неприятным чувством о том, что Гулин,

наверное, сидит на его столе и, болтая ногами, хохочет. Нужно

будет просить его слезть, а он, конечно, придерется к случаю,

пустит какую-нибудь дурацкую остроту.

Когда Останкин вошел, несколько сотрудников стояли перед

столом и, опираясь на спины друг друга, что-то читали и